Хорошо посидели!

Лесоповал

Лесоповал, лесоповал.

Никто не поверит, кто сам не бывал.
Летом в болоте, зимою в снегу
Пилим под корень, согнувшись в дугу.

Дзинь-дзень, дзинь-дзень

Каждый день, целый день.
Руки болят, костенеет спина,
Черной повязкой в глазах пелена.

Дзинь-дзень, дзинь-дзень,

Дерево — пень, дерево — пень.
И впереди еще тысячи дней,
Тысячи сосен и тысячи пней.

А я не виновен как эта сосна,

Пилят ее, потому что нужна.
Дзинь-дзень, дзинь-дзень —
Был человек — останется пень.

Лес как решетка кругом обступил,

Пробиться не хватит ни сил, и ни пил.
Вдруг страшная мысль взметнулась костром:
Я левую руку рублю топором.

«Что дальше? Что дальше?» Вот чудится мне:

Чья-то ладонь на окрашенном пне.
Бледный товарищ бежит со жгутом.
Что же потом? Что же потом?

Почему на работу идти не велят?

Начальник зачем-то оделся в халат,
Что-то завязано, что-то болит,
Кто-то о ком-то сказал «инвалид».

Друзья мою руку прибили к бревну.

Бревно продадут в другую страну.
Славное дерево — первый сорт!
Поезд примчал его в северный порт.

Чужой капитан покачал головой,

Табачной окутался синевой,
Плечами пожал, процедил — «Yes!
Мой народ не берет окровавленный лес».

На мостик ушел он зол и угрюм.

Пустым в лесовозе остался трюм.
Отцы наши, братья, а что же вы?
Ужель не поднимите головы?

Знаем, что нет. Всех вас страх оковал.

Чуть шевельнетесь — на лесоповал,
В пекла каналов, в склепа рудников, —
Всех заметут не щадя стариков,
Женщин и девушек не щадя,
Всех заломают во славу вождя!

Тяжко быть пленным в своей стране,

В лесном океане на самом дне.
Летом в болоте, зимою в снегу, —
Пилим под корень, согнувшись в дугу.
Лесоповал, лесоповал,
Никто не поверит, кто сам не бывал.

Октябрь 1951 г.

На другое утро, после встречи с нарядчиком, в семь часов, я стоял в большой толпе работяг перед крыльцом вахты возле лагерных ворот, на разводе. Стоявший на крыльце нарядчик громко выкрикивал номер бригады, а затем называл имена, входивших в нее работяг.

Прозвучал номер нашей бригады. Вот названа и моя фамилия. Я, как было положено, прокричал в ответ: «Здесь! Статья пятьдесят восемь-десять, часть вторая, начало срока — 6 декабря 1949 года, конец срока — 6 декабря 1959 года».

— Пошел! — крикнул нарядчик. И я, поднявшись на крыльцо, прошел через вахту и, спустившись с ее внешнего крыльца, оказался в толпе зеков лесозаводских бригад, стоявших в окружении конвоиров с автоматами и проводников с собаками. Овчарки дружно, словно приветствуя, облаивали каждого спустившегося со ступенек крыльца и примкнувшего к толпе. Раздалась команда: «В колонну по трое становись!» Мне тут вспомнилось, что в шеренгах по трое ходили в походы колонны древних новгородцев во времена Александра Невского, да и в еще более ранние времена. Отсюда и пошло слово «строй».

Шеренги нашей колонны были значительно шире. В них шло человек по восемь, по десять. Разумеется, прозвучало знаменитое: «Шаг вправо, шаг влево…», — и колонна двинулась по улице, ведшей прямо к лесозаводу, расположенному на окраине поселка.

Всю свою «вольную» одежду — синюю фетровую шляпу, демисезонное пальто, перешитое из моей фронтовой шинели, перекрашенной в черный цвет, костюм, ботинки я сдал в лагерную каптёрку, и теперь впервые шагал в лагерном одеянии: черная фуражка с матерчатым козырьком, серый ватник, серые штаны из чертовой кожи, и кордовые «ботинки», «зашнурованные» белыми тесемками.

Шли мы не быстро, спокойно. Ни собаки, ни конвоиры не лаяли. В строю можно было разговаривать и даже курить.