Хоровод

— Самое необъяснимое, — говорит Василькова, — что у него нет никакого сына, а есть две дочки. Они к нему ездят по очереди. А жену он не бросал, она умерла. Зачем ему вздумалось вдруг позорить дочерей, позволять себе такие мистификации?

— Может быть, он в душе артист, и ему представилось все это как роль? — говорю я. — Во всяком случае, он был похож на беглого отца, и его раскаяние звучало убедительно. Урок молодым, чтобы не забывали, что придет старость.

Я забываю, что слово «старость» при Васильковой произносить нельзя, это из области самых серьезных неприятностей, но вспоминаю об этом поздно, увидев глаза хозяйки. Они смотрят куда-то вверх, это наказание за мою бестактность.

Дверь без стука открывается, из коридора доносится Женькин голос:

— Бабуля! Мы отваливаем! Поклон вашему муравейнику!

После «муравейника» мне в номере Васильковой оставаться невозможно. Это единственная неприятность в ее жизни, на которую она реагирует: «Почему вы не объясните своему внуку, сколько замечательных, удивительных людей живет в этом, как он выражается, «муравейнике»? В прошлом году Девятого мая была выпущена стенгазета, я стояла и плакала перед ней три часа. Такие все молодые на фотографиях, такое героическое прошлое». Сама она всю жизнь была учительницей музыки, в годы войны тоже. «Это фантастика, — говорит она, — это возможно только у нас: на просторах Родины решается судьба Сталинградской битвы, в тылу люди падают с голода, дети измождены, но учатся музыке». Я могла бы ответить Васильковой, что мой внук с почтением относится к героям войны, но такой уж у него противный возраст, когда старость еще не впереди, а где-то внизу, и он посматривает на нее свысока. Отсюда пансионат на его языке — «муравейник», а мы все — «мухоморы».

Я сама от многих своих друзей скрываю свое новое местожительство. Никуда не денешься, как бы ни назывался такой дом — интернатом для престарелых, пансионатом — он все равно в понятии многих носит отзвук жалкого, отжившего слова «богадельня». Когда-то оно было страшным словом, а Тамара моя уже не чувствует его смысла. «Я теперь буду мечтать о своей старости в таком доме». А что такое! Стол и дом. Медицинское обслуживание. Автобус для экскурсий и поездок в город. Лес и чистый воздух.

На крыльце, попыхивая сигаретой, стоит Волков. Он видит, как я выхожу от Васильковой, и машет рукой, на лице заискивающее выражение. Ему надо высказаться. Несет он всегда сущий бред, видимо, никотин, который он потребляет без всякой меры, побуждает его к этим бессмысленным словоизвержениям.

— Я недосказал вам вчера, почему дикие звери перейдут со временем с мясной пищи на овощную.

Ни о чем таком он вчера не говорил, но я выражаю готовность слушать, зная, какая это пытка — не выпущенное на волю слово.

— Исчезновение хищных инстинктов, — говорит Волков, — происходит постепенно, в течение тысячелетий, но когда-то же эти тысячелетия подходят к концу. И мы сейчас присутствуем как раз при таком завершении. Такое в прошлом дикое животное, как кошка, уже перестало ловить мышей, иными словами, отказалось от хищничества…

Нет, он не сумасшедший. Просто как человек, далекий от биологии, он испытывает потребность создавать теории именно в этой области и жаждет слушателей, чтобы обратить их в своих единомышленников. По здешним понятиям, он молод, едва за шестьдесят, но очень изможден, ходит с палкой, лицо плохо выбрито, в кустиках седой щетины. Его неопрятный болезненный вид отталкивает от него окружающих, а он тянется к людям со своими нелепыми «научными» разговорами и, по-моему, озлобляется.

— Вы лучше скажите, Павел Павлович, когда человечество постепенно откажется от табака?

Улыбается. Курение для него не просто закоренелая привычка, а какой-то отличительный знак мужской доблести, чуть ли не гусарства. Он выпячивает грудь, кладет палку на плечо, и в глазах у него загорается этакое «о-ля-ля!».

— Мужчина без сигареты, что солдат без ружья. Кстати, писательница Жорж Санд тоже курила.

Этим он намекает, что догадывается, чем я занимаюсь по вечерам при свете настольной лампы. Но моя работа далека от того, чем занималась Жорж Санд, и я в ответ улыбаюсь и говорю:

— И наверное, кашляла, как старая собака.

— Разве так можно про такую женщину? — Волков качает головой, стыдит меня словами и взглядом. И возвращается на свой круг. — Значит, не хотите постичь мою теорию о переходе диких животных на овощную пищу?

— Уже постигла, спасибо.

— Тогда я вам прочитаю стихотворение. — И читает главу из «Евгения Онегина».

Я возвращаюсь к себе с чувством, что совершила что-то хорошее, пообщалась с человеком, которого все обходят.