Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

И вот их казнили[41]; и точно в каком-то жутком танце дергались на виселице их тела, одетые в белые саваны; и кое-как сложены были в сосновый гроб истерзанные останки того из их товарищей, кто, желая подать высокий пример любви к людям, покончил счеты с жизнью, обратив против себя оружие, предназначенное, как он верил, совершить искупление рода человеческого[42], но по-прежнему холодно было в домах бедняков, и на столе у них не прибавилось хлеба, и не прибавилось справедливости в общественном распределении богатств, и не возросла уверенность людей в завтрашнем дне. Фанатический культ золотого тельца, не умеряемый в этой стране, привел республиканские Соединенные Штаты ко всем несправедливостям, ко всем жестокостям и неравенству, какие процветают в монархических государствах.

Каплями крови, исчезавшими в морских волнах, — вот чем были в Соединенных Штатах революционные теории европейских рабочих. Так продолжалось, пока пустующие земли и республиканское устройство общества обеспечивали иммигранту кусок хлеба. Но прекрасный край, бывший доселе самой удивительной из республик, превратился в замаскированную монархию, и европейские иммигранты с удвоенной яростью обрушились на ее пороки, которые, казалось им, навсегда остались у них за спиной, на их тиранической родине.

Трудовые массы поняли, что они стали такой же жертвой алчности и неравенства, какой является народ в феодальных государствах. На западе, развившемся с такой поразительной быстротой и не менее быстро сосредоточившем на одном полюсе дворцы и заводы, а на другом — нищету, с особой силой должны были сказаться и недовольство трудовых масс, и пламенные советы их друзей, и злоба, накопленная в сердцах бессовестностью и несговорчивостью хозяев. Они всего лишь маленькие колесики в громадном социальном механизме, только с изменением всего механизма может измениться и их положение.

И поэтому для победы в самом большом и трудном из всех мыслимых боев — бою за свободу — нужно собирать силы, объединяться, объединяться и объединяться!»

Марти дописал статью, перечитал ее. Почему самые смелые пошли за анархией? Парсонс называл себя социалистом, но ведь он и его друзья — анархисты; об этом пишут и говорят всюду[43]. Неужели Куба не запомнит этот урок? Одни только взрывы не принесут победы.

Гонорары позволили Марти привезти в Нью-Йорк донью Леонору. Почти совершенно ослепшая, она поражалась лязгу и грохоту города, тихо приговаривая:

— Как можно здесь жить, Пепито! У меня раскалывается голова…

Она поцеловала детей Кармиты, а Хосе строго сказала:

— Умирая, отец пожелал тебе счастья. Напиши в Камагуэй.

Марти поспешно согласился. Да, да, он обещает написать завтра же. Он не хотел расстраивать мать и пошел на этот маленький обман, чтобы избежать долгих и тягостных ему разговоров. Отец пожелал ему счастья — что же, дон Мариано хоть поздно, но понял, в чем оно заключается.

Марти говорил матери, что занят консульскими делами, а сам метался по городу, сплачивая и убеждая разобщенных и недоверчивых. Ему и его соратникам по Исполнительной комиссии удалось, наконец, заручиться обещаниями материальной помощи со стороны нескольких состоятельных эмигрантов, и он решил, что пора подумать о мече революции. И он написал Максимо Гомесу, апеллируя к его «благородным чувствам и ясному пониманию положения». Помня прежние расхождения, он изложил все пункты принятого Исполнительной комиссией плана, особо подчеркнув необходимость «воспрепятствовать тому, чтобы пропаганда аннексионистов ослабила нарастающую силу революционного порыва народа». Кроме Марти, подписи поставили члены комиссии Феликс Фуэнтес и Кастро Паламино.

С нетерпением и тревогой ждал Марти ответа «старика». Как-то примет Гомес программу новой кампании?

Письмо генерала пришло вместе с объемистым пакетом дипломатической почты. Даже не взглянув на уругвайские штемпели, Марти схватил долгожданный конверт из Санто-Доминго, вскрыл его.

«Моя шпага всегда к услугам Кубы», — писал генерал.

ТЕРПЕНИЕ, ТЕРПЕНИЕ, ТЕРПЕНИЕ

А тем временем Рус укатил на юг и там громко возмущался «осторожничанием» Нью-Йорка. Генерал, как Марти и предвидел, счел себя обойденным.

Отъезд Руса возбудил различные кривотолки. Кубинцы еще помнили о разрыве Марти с Гомесом и Масео в 1884 году, и теперь, как казалось некоторым, былые обвинения Марти в «неуживчивости и вероломстве» получили новые доказательства.

«Звезды не выше, чем амбиция некоторых людей», — с горечью писал Марти Нуньесу в Филадельфию. Но он призывал не вступать в полемику, чтобы не углублять раскола. Он был самым дальнозорким и видел, что уже всходят посеянные им семена, слышал, как в Филадельфии и Тампе, Буэнос-Айресе и Каракасе все громче раздаются голоса, повторяющие его мысли. И, чувствуя и веря, что время уже работает на революцию, Марти перешагивал через мелкие дрязги и сплетни.

Летом на одном из заседаний клуба «Индепендьентес» он чуть было не поссорился с Флором Кромбетом.