Хотелось бы сегодня

Вспомнив о дочери, Степан словно бы врос в скамейку. Дочь! Вот кого он тогда потеряет. Хотя, что, значит, потеряет? — большая уж, взрослая… И, если с Потроховым им будет лучше, денежнее, сытнее, надёжнее, то… Стыдоба, стыдоба, если вдуматься! — застонал он, а чужой и резонный голос спросил: А что сделаешь? Ну, ворвись ты сейчас в квартиру — и что? При любом раскладе — что? Скажут: «Извини, Стёпа, но мы любим друг друга».

«Хорошо, — допустил согласно Степан. — Если любят, хорошо! А если просто… если это самое… блудят? — Ему припомнились их блудливые улыбочки у лифта. — Это же со стыда сгоришь. Куда бежать-то потом? Как жить? Любовь-то — куда ни шло, понять можно — пожалуйста, и всё такое прочее… по-человечески если… Потрохов может перебраться сюда, к девочкам, я — к нему. Жить-то мне где-то же нужно… на старости лет, — мельтешили наскакивающие друг на друга несуразные и невозможные соображения. — Порядок хотя бы у него наведу… Одному-то привольно. Чертежи, компьютер заберу и…»…

Степану вдруг представилось, что спасительный выход найден — если всем будет хорошо, то почему бы и нет? Действительно, Потрохов обеспечит Светку… И дочка, если уж на то пошло, в накладе не останется, тем паче, что помогать он ей, разумеется, не отказывается, последнее отдаст, как и отдавал всю жизнь, об этом и речь не стоит — родная дочь, единственная! В Анталию эту кто её отправил? Он! В долги по уши влез, а отцовский долг выполнил и впредь исполнять будет. А на худой конец, то есть, наоборот даже, на самый добрый, на самый отличный конец, они с дочкой могут и к Потрохову перебраться, чтобы, так сказать, «молодым», — Степан слово-то про себя заковычил, но не усмехнулся даже, — присутствием своим не мешать. Или, — и это, пожалуй, будет самым верным, самым правильным решением, — пусть Светка к своему Потрохову сама и отваливает. Любовь если, любовь, то и хлебайте её, как говорится, полной ложкой в бардаке своём потроховском, пока миллионерами не станете на кирпичах на своих на голландских и в хоромы новые, о которых всю жизнь только и мечтаете, не переберётесь! А мы с дочкой и в своих как-нибудь проживём, да ещё как проживём-то!

Степан разволновался и разгорячился. В конце концов, верно говорят, что из всякого положения есть выход. И раз уж всё так складывается, то пусть лучше по-честному, в открытую, так сказать, без тягомотины лживой сознаются: «Любим, мол, друг друга, что же делать! Давайте решать, как дальше будем?». А у него уже всё и решено, ничего решать и не нужно: «Отваливаете, мол, ребята, ни пуха вам и ни пера! К чёрту!»

«И на Светку больше, жёнушку свою любимую, даже не взгляну ни разу — хватит, насмотрелся! Другой пусть её красотой любуется!»

От этой решительно оформленной мысли Степану сделалось так тошно, что он чуть ли не застонал вслух на этой чёртовой скамейке:

«О-о-о! Жизнь бекова! Неужели так и расстанемся? Даже без поцелуя прощального, даже без…»…

И застонал бы, но к нему опять подгребала-подваливала мятая оперная певица из погорелого театра. Теперь с плеча её свисала полукруглая чёрная сумка, которую Степан раньше не приметил, а из сумки торчали два горлышка, одно открытое, а другое под нетронутой бронзовеющей шляпкой.

— Можно? — певица остановилась прямо перед Степаном, словно ожидая, чтоб он уступил ей место, и он уступил, подвинулся слегка, хотя места и без того по обеим сторонам скамейки имелось предостаточно.

— Будешь? — усевшаяся вплотную певица протянула Степану непочатую бутылку.

— Спасибо, нет! — сказал Степан и опять слегка отодвинулся.

— А я буду! — певица вставила в сумку отвергнутую Степаном бутылку и вытащила открытую. — Можно? — скосила она глаза на Степана, прежде чем приложиться к горлышку.

— Пожалуйста-пожалуйста! — отозвался Степан, прикидывая, что надо сослаться на неотложные дела, — пора, мол, извините, — и вежливо ретироваться.

Певица глотнула пива и, словно обронив руку с бутылкой, с какой-то невыразимой безысходностью, как показалось Степану, уставилась одиноким, пустым взглядом поперёд себя.

Степан не решался её потревожить, хотя и понимал, что через секунду-другую начнутся совершенно не нужные ему теперь откровения.

— А я вот пою! — сказала, не меняя позы, певица. — Муж умер, и запела.

Опухлая рука её с бутылкой подалась ко рту.

— Вы уж меня извините, — выждав приличествующую моменту паузу, начал Степан, приподнимаясь, и в ту же секунду увидел выходящего из подъезда Потрохова. В мгновение ока он закрылся газетой, пригнулся и просипел. — Извините!..

На певицу всполошенность соседа не произвела никакого впечатления, — она по-прежнему смотрела невидяще поперёд себя.

Потрохов же быстро шагал к дружелюбно гугукнувшему, застоявшемуся без хозяина Фольксвагену. Вот он распахнул дверцу, уселся за руль, завёлся, тронулся.

Вновь вышедший охранник проводил его угрюмо-настороженным взглядом, — автомобиль незнакомый, тут, как говорится, гляди в оба.

Степан перевёл дыхание и опустил газету — всё, можно идти домой.