Хождение по буквам

Павел Зарифуллин как раз и занимается исследованием этого сокровенного ядра русской (и проторусской) государственности, если угодно – таинственного гена государственности, позволяющего огромной державе из раза в раз возрождаться из пепла и в обновлённом оперении вновь сводить под крыло просторы Евразии. И если Европа с окончанием эпохи Крестовых походов потеряла своё провиденциальное единство и только теперь пытается на новом, сугубо материалистическом основании выстраивать химеру Европейского Союза, то евразийское пространство Русской равнины, Урала, Кавказа, Сибири, забайкальских степей и Приморья прошло через целую череду пульсаций, и последние пятьсот лет в той или иной степени воплощенности имеет формат русской сборки.

Нельзя не отметить, что автор «Новых скифов» в равной мере как исследователь, так и поэт. То есть он одновременно демонстрирует нам как знания, полученные эмпирическим путем, так и знания, явленные ему в форме откровения: ведь поэзия – это и есть знание, обретенное помимо опыта, посредством наития, возможного лишь через подключение к божественному полю символического. При этом поэтические откровения Зарифуллина (речь не о словах, написанных в столбик – таковые присутствуют лишь в качестве цитат) ничуть не менее достоверны, чем плоды опыта. Двумя этими нитями – золотой и серебряной – Павел Зарифуллин кропотливо и одухотворённо ведёт своё шитьё по истончившейся ткани империи, и получается не латка на прорехе – получается парча, роскошный сияющий покров, противостоящий кислотному дождю времени, разъедающему любую материю сущего. Автор не просто чувствует излучение земли и склонившегося над ней неба, он сам несёт в себе неодолимый ген государственности, он сам излучатель, производящий токи неустанного созидания. Любому, кто прочтёт эту дерзкую и яркую книгу, уже не потребуется иных доказательств, чтобы принять сказанное.

Поражает карта личного присутствия автора, его геополитический танец: вот он в Калмыкии, вот в Архангельске, вот в Горном Алтае, вот на Соловках, вот он в Южной Осетии, в пахнущем порохом Цхинвале, вот в Якутии – Стране Птиц, вот у ягнобцев Памиро-Алая… Взглядом очевидца и вещим словом (его поэтичная речь сродни заклятию) автор сшивает воедино лоскуты пространства – и их уже не разорвать, потому что его заклятие сбывается не снаружи, но внутри читателя. И эта внутренняя матрица важнее – по её плану мир рано или поздно соберётся в заданной конфигурации. Терпения хватит, впереди – вечность.

Удивляет и осведомленность автора в отношении исторических и этнографических фактов и концепций. Здесь кочевники кайсаны и Трансвааль времён англобурской войны, здесь молокане-прыгуны под водительством Максима Рудомёткина и кронштадтские моряки, громящие английский экспедиционный корпус в персидском порту Энзели, здесь подвижники-несториане, отправившиеся крестить народы Внутренней Азии, и согдианцы-эфталиты, практикующие многомужество. Удивительно пёстрая картина – эстетический приговор глобализму. Кажется, Павел Зарифуллин не только знает, почему земля, которую он, как новый скиф, берёт под свою опеку, должна быть единой и разной в своем единстве, но и держит наготове ответы на «проклятые» вопросы: кто виноват? что делать? и как нам быть дальше?

Остается надеяться, что автор не водит читателя за нос и вскоре свою версию ответов предъявит. Выдав такой аванс, нельзя остановиться, стало быть, – продолжение следует.

Ксения Букша. «Завод „Свобода“»

Первое достоинство этой книги – отказ от стереотипов, которыми засидела людям мозги пишущая мушиная братия, исповедующая «гуманистические идеалы». Мол, производство, завод – это такая бездушная/бессердечная (часто – безмозглая) машина по производству всяких шмандюков, которая из работника-человека делает винтик-шпунтик, встраивает его в свою железную утробу, эксплуатирует на износ, после чего безо всякого сожаления заменяет износившийся расходник на новый. А вот хрен с коромыслом. Эта штучка живая. «Живая живулечка», как проскочило где-то у автора. И состоит она из людей – разбитных, озорных, изобретательных, преданных делу, переживающих за неудачи, чудиков-фантазёров – разных. И оставшиеся долго ещё вспоминают ушедших, сравнивая, сожалея, осмысляя. Словом, не механизм это, а сообщество чувствующих и думающих людей, в большинстве знающих своё дело и даже его любящих. Точно так же, как государство не машина – живой организм. Но это уже из другой оперы, которая даётся в том же театре, но на большой сцене.