Хождение по трупам

Я постояла и покосилась на дом, на отдельный вход, который вел в студию, и ничего такого не увидела — ведь он отсюда в июле прошлого года съехал, и кому в голову придет, что я могу быть здесь, и кто может знать адрес, кроме покойного Виктора, который опять же знал, что Кореец давно переехал ко мне. И я перешла наконец через улочку — такую же тихую, как та, на которой я ждала такси, потому что все же ночь еще была, в три пятнадцать я из такси вылезла. И двинулась ко входу, потому что стоять было глупо: чего внимание к себе привлекать?

Я подошла к двери, не замедляя и так медленного шага, прислушалась, естественно, ничего не услышав, открыла ее и шагнула в лифт. Немного напрягшись, когда он захлопнулся за мной, как ловушка, — видно, после четырехдневного сидения в закрытой комнатке, лишенной естественного света, некоторая клаустрофобия во мне поселилась — но он открылся буквально тут же, второй этаж все же, — и тихо вокруг, тихо. И я вставила в замок второй ключ, вошла внутрь, в черное гигантское пространство, в котором лишь угадывались стены. Постояла, вспоминая, где выключатель. И сделала пару шагов вперед, полагая, что свет включать ни к чему, лишнее. И замерла на полушаге, услышав тихо произнесенные, но громовыми показавшиеся английские слова:

— Рад видеть вас, Олли!..

…И зажигалка щелкнула, рождая огонек пламени, высвечивая очертания прикуривающего человека, сидящего в нескольких метрах от меня. И опять по-английски:

— А вы — не рады?

Я так и стояла, чуть подавшись вперед, не стараясь узнать голос, слишком сильно бьющий по перепонкам, эхом разносящийся по опустевшей вмиг голове — словно он кричал из мегафона мне в ухо, а не говорил негромко, — но стараясь бесшумно залезть в нагрудный карман, куда сунула страшное свое оружие, ручку из мотеля. И залезла и рука разжалась, когда услышала третий вопрос:

— Может, лучше поцелуете меня, мисс?

И только после этого ответила без выражения, вопросом на вопрос, чувствуя, как вес всего моего тела уходит вниз, в пол, прилепляя меня к нему, лишая возможности сдвинуться с места, делая бронзовой статуей, так хорошо смотрящейся здесь, в дорогой студии.

— Вы думаете это смешно?

И добавила по-русски:

— Какая же ты сволочь, Юджин!..

— Ну я тебя прошу, поехали!

Господи, кто-то из нас рехнулся! Или я, и потому принимаю кого-то за исчезнувшего четыре месяцев назад Корейца, или он. Я жила на осадном положении, плела интриги, меня сажали, рядом со мной убивали людей, я нанимала киллера, в меня стреляли и не попадали, и я стреляла и попадала. У меня убили близкого человека, меня похищали, и били, и насиловали, я бегала голая по городу — я, в конце концов, четыре месяца его не видела, и переживала за него, и похоронила давно, и он мог бы рассказать, где он был столько времени, и как появился здесь, и почему он в студии, а не в доме! А он только обнял меня, крепко, правда, но не как женщину, а как кореша-бандита, и тут же потащил за собой, как бы говоря, что я сейчас в таком состоянии, что не могу ни рассказывать, ни слушать.

— Но куда, Юджин? — Русского хватит, только английский. Киваю, не веря своим ушам, когда слышу, что он мечтает искупаться в океане. Сейчас, ночью, когда мы только встретились!

— Я столько времени не видел океана!

Нет, он рехнулся. И все вокруг обезумело, все этой ночью перевернулось с ног на голову и пляшет на ней весело. И потому выскакивает из комнаты урод, которого я планировала вскорости попробовать убить, и потому открывается легко окно, и потому посреди ночи приезжает такси в какую-то глушь и берет меня, и потому в студии оказывается Юджин. Так что стоит ли удивляться, что он соскучился по океану?

Я уже ничему не удивляюсь. Я иду за ним покорно, тупо смотрю перед собой в лифте, и даже когда он разворачивает меня и вглядывается в мое лицо, я не вижу этого взгляда. И так же роботоподобно выхожу на улицу и сворачиваю за угол только потому, что он меня тащит — а так бы шла и шла, пока не уперлась бы в препятствие. Позволяю усадить меня в машину, марки которой я не разглядела, позволяю всунуть мне в рот сигару и поднести к ней огонек зажигалки, как две капли воды похожей на мою, бывшую мою. И еще позволяю положить мне на колени фляжку с виски, “Чивас Ригал”.

— Простите, мисс, стакана нет и льда тоже — ночь!

Он смеется, гад, ему смешно. Он взялся бог знает откуда, не подозревая о том, что происходит здесь, — и ему смешно!

— Вы хоть знаете, Юджин… — начинаю с вялым сарказмом и замолкаю после его фразы.

— Я знаю, Олли, я знаю.

Да чего он там знает! Я так ждала его, и он такие непонятные чувства вызывает во мне сейчас — и испуг, потому что он меня напугал жутко, и восторг, и злость за его тупое непонимание — но все чувства вялы, они спят, использованные до предела, смертельно усталые, и лишь вяло шевелятся, в то время как должны были взметаться взрывами. И я беру фляжку, свинчиваю крышку и делаю глоток, и еще один. И тепло бежит по замерзшему, промороженному всем случившимся телу, не оттаивая его, но напоминая, что когда-то оно было живым.