Хождение по трупам

Но это я к тому, что если дело будет сделано и я уцелею, то с удовольствием совершу на Ленчиковой могиле какой-нибудь акт кощунственный — оскверню ее каким-нибудь образом или спляшу на ней в голом виде страшный языческий танец, посвященный победе над поверженным врагом. Или предамся страстной любви с вибратором. Кстати, о вибраторах…

А вечером, когда Рэй возвращается в десять, и мы с ним говорим с час о какой-то ерунде, и он снова произносит свое коронное “пора спать”, явно желая остаться один и подумать или позвонить кому-то, — говорю такое же банальное “гуд найт” и ухожу в свою сексуальную комнату. Принимаю душ и падаю на булькнувшую подо мной водяную кровать, поставив предварительно одну из немногих неуничтоженных мной записей нашего с Юджином секса — остальные ушли от меня через камин еще перед посадкой, когда я планировала смыться отсюда, уверенная в том, что Джо все сделает и мое присутствие не обязательно. Неплохо было бы выпить немного, чтобы расслабиться полностью, перенестись туда, в вырванный и замороженный видеокамерами кусок прошлого — и тут же вскочила, осененная идеей, движением пальца приказав пульту умертвить на время изображение.

Рэю бы это и в голову не пришло, да он и не заходил сюда наверняка, ограничился спальней и гостиными. А тут у меня бар хитроумный, вделанный в стену, и когда дверцы распахнулись, я даже зажмурилась от яркой вспышки, осветившей хранившееся там и позабытое мной великолепие. “Джек Дэниелз”, текила, джин и тоник и бутылка вермута, и шампанское хорошее, и даже бутылка дорогого вина, и разные бокалы, стаканы и фужеры. И я облизнулась даже, представив, как мне станет хорошо через пятнадцать минут и в какую запредельность я унесусь, и каким полным будет оргазм, даже несколько оргазмов, потому что если уж наслаждаться, то от души. И неожиданно для самой себя снова погрузила комнату в полумрак, нажав на кнопку и дверцы закрывая, пряча от загоревшихся глаз дьявольский соблазн, заставляя закричать истошно и забиться в судорогах ожившего внутри червячка, принуждая разочарованно замолчать и лишь вздохнуть с тоской затаившиеся в ожидании такого притягательного вкуса рецепторы.

“Вы еще слюну пустите, мисс Лански”, — грубо посоветовала себе и отошла, падая обратно на кровать, желая подавить внутренний протест — потому что возмущенный организм мог мне помешать получать удовольствие от того, чем собиралась сейчас заняться. И потому пообещала себе вслух:

— На поминках Ленчика — гарантирую. За упокой его души — сколько угодно.

И вправду полегче стало, и огромный телеэкран снова вспыхнул, и появился Кореец — и перед тем, как полностью уйти в происходившее на экране, я только подумала, что что-то неправильное есть в том, что вот человека нет, а на пленке он остался. И что недаром представители некоторых африканских племен запрещают исследователям себя фотографировать, видя в этом какое-то колдовство и считая, что с каждым снимком похищают у них часть души и отнимают кусок жизни. И что очень символичен тот факт, что от тебя у меня не осталось ни одного снимка. Я всю кучу фотографий, на которых мы вместе, сделанных в Америке в основном (у тебя собственных фото того периода, что прожил до меня, и не было почти, криминальные личности, кажется, вообще фотографироваться не слишком любят, так Кореец говорил), убрала после твоей смерти. Пыталась поначалу хоть один снимок в рамке выставить, но это было для меня слишком тяжело, и я спрятала их, и если и доставала за весь год пару раз, то только в пьяном виде, и так они и сгорели, когда сожгли люди Хохла нашу квартиру.

В итоге, не осталось у меня ничего — кроме твоего “Ролекса” за двести штук, который ношу не снимая, за исключением тех дней, когда одевала вечернее платье, к которому “Ролекс” не подходил. Кроме твоей зажигалки золотой, усыпанной бриллиантами, от Картье, обрезалки для сигар и подаренных тобой драгоценностей. И знаешь, я даже рада этому, а если увидела бы сейчас твое фото, то не радовалась бы: память, как ты понимаешь, искажает все немного, и столько лет уже прошло после твоей смерти, целых три года. И потому когда Кореец как-то обмолвился, что привез с собой из Москвы пару снимков, на которых вы вместе — один старый совсем, года восемьдесят восьмого, а другой сделан на твоем дне рождения, за два с половиной месяца до твоей смерти, — я промолчала. И может, он и ждал, что я захочу их посмотреть, и удивился про себя моему нежеланию, а может, понял все правильно, а может, просто не захотел повторять — и в любом случае виду не подал, сохранил на лице привычную свою невозмутимость, словно и не говорил ничего.

И еще я вспомнила тут же, что несколько фотографий с Корейцем у меня есть — Мартен нас снимал, кажется, и еще кто-то щелкнул на тусовке одной и вручил снимок, — и я вроде бы знаю даже, где они лежат, в кабинете, но смотреть на них не хочу. По той же самой причине…