Хождение в Москву

Атомный маятник совершает бесчисленные колебания внутри неподвижных больших аппаратов из металла и стекла. Они занимают другой, светлый от солнечного света зал и работают в одной упряжке с кварцевыми часами подземелья, контролируя их ход. Внешне эти часы еще более простые, чем кварцевые. Атомный век стремится к простоте.

Чтобы хранить такой механизм, не обязательно помещать его в подвал. Ни температура, ни свет в павильоне не влияют на период колебаний атомов, а значит – на ход часов.

Вот здесь-то и вспоминаешь слова поэта: «Время – вещь необычайно длинная». За секунду атом водорода, например, успевает совершить ни мало ни много 1 420 405 751,80 колебания. Время, за которое происходит столько колебаний атома, и составляет секунду, хранимую Государственным эталоном времени и частоты. Сегодня атомы – самый точный маятник планеты. В аппаратном зале Государственного эталона я услышал ход атомных часов. На слух – это писк, высокий, непрерывный.

Сигналы, раздающиеся под сводами аппаратной, служат для сверки часов служб времени и, кстати, той, что передает в эфир шесть точек, корректируя их по эталону.

Никто не обращается в Государственный эталон для того, чтобы узнать, который час. Сюда обращаются за секундой.

В эфир за ней выходят, как здесь говорят, потребители – те, кому необходима эталонная секунда: службы времени заводов, производящих сверхточную аппаратуру, астрономические обсерватории, геологи, использующие часы для поиска полезных ископаемых.

Покидая аппаратный зал, я услышал сигнал точного времени Франции. Москва регистрирует время многих стран. Идет постоянная сверка государственных эталонов.

Москва передает миру сигнал своего точного времени. Ее главные часы идут с точностью до одной микросекунды, то есть могут отклоняться в сутки на одну миллионную долю секунды.

Я ушел из Государственного эталона, так и не сверив по нему время своих часов. Из пушек по воробьям не стреляют.

Прощальный тост. В рабочий день 31 декабря 1962 года, накануне встречи Нового года, профессор Герасимов, заведующий кафедрой виноделия технологического института пищевой промышленности, назначил мне встречу в винном погребе. Из его стен без окон торчали горлышки винных бутылок. Здесь студенты проходили под руководством наставника курс наук в обстановке, приближенной к производственной.

Я полагал, что в новогодние дни, когда за праздничными столами поднимают рюмки и бокалы, я смогу в «Московской правде» рассказать о москвиче, считавшемся корифеем виноделия. Но ошибся. В органе МГК партии места ему не нашлось. Считалось, что таким образом пропагандируется пьянство.

По той же причине удалили Герасимова из моей первой книги «Москва глазами репортера».

О Герасимове единственный раз кратко писали в «Неделе», еженедельнике, основанном зятем Хрущева, Алексеем Аджубеем. Он позволял своим журналистам многое, чего не разрешалось другим.

О Герасимове было что писать. Специалист с мировым именем, профессор, почетный доктор, член-корреспондент Итальянской академии винограда и вина. Но писали так: «Профессор поднимает бокал…», «Давайте пить…»

Герасимов морщится, цитируя высказывания, которые никогда не говорил. Наш разговор поначалу не клеится. Он цедит слова по капле, а хотелось, чтобы они текли, как вино.

Много ли в мире знатоков таких, как Михаил Герасимов, чье имя стоит на обложке капитальной монографии «Технология вина», кто председательствует на крупнейших международных и всесоюзных конкурсах вин?

Можно понять тех, кто писал о нем в таком духе. Легко прибегнуть к преувеличению, повествуя о человеке, который мог сказать спокойно в свои восемьдесят лет: «Я всю жизнь пью. Каждый день».

Вино – ни белое, ни красное – не оставило следов на его лице. Очевидно, это свойство бесцветной водки – окрашивать нос человека. О ней разговор короткий – примитивная штука. Строение элементарное. Сивушные масла, спирты…

– А вино?

Бутылка приподнимается над бокалом. Тихо льется алиготе. Рука не дрогнула, разливая вино. Профессор не слышит тост, который я мысленно произношу за то, чтобы у всех мужчин в 80 лет оставалась столь же крепкая рука, как у Герасимова.

Забыв на мгновение, что перед ним журналист, записывающий каждое слово, он вспомнил что-то свое и в сердцах говорит, отвечая на мой ранее заданный вопрос – почему стал виноделом?

– Просто жрать было нечего. Вот и пил красное вино. Хлеба выдавали по 125 граммов. Вина было больше, чем хлеба. Зарабатывал на баяне. Играл на свадьбах.

И, опомнившись, добавил, глядя в мой блокнот, чтобы убедиться, не записал ли я что-нибудь:

– Это к делу не относится.

Впервые анализ вина Герасимов сделал полвека назад при таких обстоятельствах. Московский университет, где он учился, после революционных событий 1905 года временно закрыли. И тогда он, студент естественного отделения, отправился продолжать образование в Женеву. У женевского профессора на даче имелся виноградник. Однажды тот поручил способному русскому студенту сделать количественный анализ своего виноградного вина.