Хождение за три моря

Старик опустил тёмную старческую ладонь в прожилках взбухших вен на лесную подстилку, разгрёб се, захватил чёрного жирного перегноя, поднёс к носу. Ударил в вывороченные ноздри запах сырой прели, молодых трав, земли. Она знает — и человек знает. Наоборот не бывает. Всему на земле своя мера. Царю — своя, воину — своя, мужику — своя. Царь правит, воин защищает, мужик сеет. А волхв меру ведает.

Э-эх! — хрустнули кости, встал отшельник, стекла между пальцами чёрными струйками землица. Прошелестел по верхушкам берёз ветерок, качнул редкую листву, ближние деревья словно подтянулись — встал Хозяин.

А он, погруженный в свои мысли, поднял замысловато гнутую клюку, ступил по траве раз-другой — и пропал. Его земля несёт, куда ему потребно, в мгновение ока. Лишь неясная тень мелькнула между берёзок, да совсем уж не ко времени озадаченно ухнул филин.

Велики леса на Руси. А лес — живой. Он полон духов. Но они словно дети — им нужен уход и забота. Если духи сыты, довольны и здоровы, то здоров и лес. Так всегда было. Люди кормились лесом, а лес берегли заботливые духи.

Духов опекали волхвы. Были посредниками между людьми и природой, учили всё живое жить в согласии, да и шалых духов придерживали, чтобы те лиха не творили. Но окрутили князей лукавые греки, с кровью выдрали из народа его обычаи. Забыли люди простую мудрость. Оттого и зверьё лесное стало лютее, недоверчивее.

Грызёт старого кудесника печаль-желя. Многое ему лес открывает, все свои горести выплакивает. А он один-одинёшенек. Волхв не бессмертен. Но он умереть не может, пока не передаст свои знания и заботы кому-то другому.

Шёл старик по лесу, опираясь на клюку, ею же ломал встреченные кляпцы[16], спускал настороженные на крупного зверя самострелы, защёлкивал медвежьи капканы, убирал хворост с замаскированных ям. Из одной помог выбраться свинье. Та, ослабевшая от голода, в знак благодарности лизнула ему руку.

Ошиблась мать-земля, дав человеку разум, ох ошиблась.

Стоит среди леса на поляне дуб-великан, корни в нави, ствол в яви, крона — в прави[17]. Духов дуб. Сколько Лес стоит, столь и дуб. В нём — ступица круга Земли и Неба. Посередь него, говорят, груба от царства небесного до царства подземного, а в той трубе молонья сверкает — то ось мира. Чужому к дубу пути нет: духи морок наведут. Богатырь придёт, силой пробьётся, ничего не увидит — дуб как дуб, только очень старый.

Тени вытянулись, посвежело, кроны берёз — таких красавиц в лесу не вдруг встретишь — нежно зарозовели закатными лучами. Между стволами мелькнуло, стукнуло, и на духову поляну вышел старик — волхв. Задумчиво, делая привычное, двинулся вокруг дуба, держась опушки. Высунулось из лещинника мохнатое лицо лешего, следящего за стариком. А тот всё кружил вокруг дуба, по солнцу кружил. Когда угас последний закатный луч, уселся волхв, кряхтя, между корней лесного великана, опёрся спиной о корявый ствол и замер. Глаза прикрыл. Дуб шептал и поскрипывал. В складках его мощной, замшелой коры шуршала, попискивала лесная мелочь. Незримо текло время, превращая мгновения в тысячелетия. Но вот дрогнули ветки дуба, и волхв открыл глаза. В заливающем всё вокруг лунном серебре, в неестественной тиши замершей на полушаге природы у подножия дуба сидел юноша.

Жернова времени остановились, и родился Зов. Идущий ниоткуда, но наполняющий всё обозримое пространство; вначале тихий, он усиливался, тревожа и будоража тишину, и, повинуясь ему, на поляну тонкими белёсыми струйками полезла из земли навь.

И опять над лесом, возвращаясь с шабаша, пролетела одинокая ведьма.

Утром отшельник проснулся поздно. Ломило кости, отяжелела голова. В слюдяное оконце глядел тусклый день. Туман осел на деревьях, и с веток капало. Старик не стал выходить из натопленного жилья, подбросил в каменную печурку хворосту, зажёг прилепленную к столешнице восковую свечу и сел дописывать наставление тому, кто будет жить в этой избушке после его смерти. Деревянное писало глубоко вдавливалось в бересту, оставляя чёткие прориси.

«А случится кому раненому быть или мёртвому, то иди к дубу, в десяти шагах от него на север, увидишь валун великий и мшистый, под ним бьют два родника — один с живою водой, другой — с мёртвой. Омоешь водой из родников раны — заживут, омоешь тело мёртвого — поднимется бодрым. А если старик той водой лицо сполоснёт — станет юношей...»

Самому отшельнику жить уже не хотелось. Он слишком обременил свою память, и она стала сплошной болью. А такие раны даже живой водой не залечишь.

Вдруг послышался неясный шум, что-то ударилось в наружный угол избушки. Уж не лосёнок ли проголодался? Старик поднялся и вышел на крыльцо. Огромный бурый медведь грузно привалился к брёвнам стены и слабо поскуливал. Медведь был тяжело ранен, сильно припадал на правую переднюю лапу, из спины торчало древко стрелы. У зверя, видимо, начали отниматься ноги, и он уже не мог стоять. Старик узнал Бурого. Озорник, бывало, воровал у него ульи с мёдом. Утащит к ручью и бросит в воду, чтобы пчёлы погибли.