Хождение за три ночи

— Если б русский, — в голос ответили Юра и Миша.

— Даже и не знаем — каких кровей, — пояснил Василий, — Гамлетом зовут.

— Гамлетом? Это у этого, как его, у Шекспира такой был. Принц датский. Его Высоцкий играл.

— Не, этот чернявый, — сообщил Миша, наливая по стаканам.

— Чего ты там про коньяк говорил, Петрович? — вспомнил Василий. — А то за фельдшерицей пойду, надо — чем заманить.

— Да вот, налить-палить, — Петрович достал из пакета и поставил на стол бутылку «Российского».

По всему было видно, что Петровичу с каждой минутой становилось все хуже. Он уже все меньше балагурил, даже налил себе рюмку водки, оставив коньяк для медика.

— Полыхну, может, микробов выведу, — пояснил он Алексею, — все равно до завтра здесь кантоваться.

Через пять минут вернулся Василий с молодой, немного растрепанной женщиной. Похоже, он поднял ее с постели. В шлепанцах на голую ногу и стареньком мешковатом плаще она выглядела невзрачно, но лицо ее все же дышало нерастраченной женской тайной, а большие серые глаза наполняли взгляд спектром тоски, усталости, природного ума, ироничного высокомерия и притворной покорности судьбе. Именно этот взор она дольше всего задержала на Алексее.

— Ну, если такие молодые в монахи идут, то и мне пора. Возьмешь, хлопец? — спросила она.

Алексей ответил ей долгим пронизывающим взглядом, который заставил ее вернуться в привычный мир и переключиться на Петровича. Из пакета она достала старенький стетоскоп, тонометр, градусник, кулек с таблетками.

— Это Ева — первая женщина... — начал, было, представлять Василий, но не успел.

— Ложка чайная есть, горло посмотреть? — спросила-скомандовала Василию, который тут же ринулся куда-то искать ложку.

После недолгого осмотра, прослушивания и простукивания Петровича Ева со вздохом вынесла приговор:

— Ну, если без анализов — банальная оэрвэи, дня три надо валяться.

— Нет у меня три дня. Мне ехать надо, — горько озадачился Петрович. — Ты мне, Ева, порошков-микстур каких дай, аспирин-маспирин, антибиотиков-антиубьетиков, но мне ехать надо. Хоть плод от древа познания, но ехать надо!

Ева посмотрела на Петровича, как на безнадежного больного. Василий в это время плеснул ей (в специально принесенную из серванта рюмку для дамы) коньяка. Она выпила его без какого-либо внешнего интереса, так она могла бы выпить и глоток воды или, скажем, валерьянку. Василий тут же заново наполнил стопку, а Ева начала рыться в кульке с таблетками.

— Чудес не бывает, — сообщила она вдохновленному ее поисками Петровичу. — Хочешь не хочешь, а три дня такая болезнь берет минимум. И проходит вне зависимости от лечения. Сказки это все, про колдрексы по телевидению. А будешь гарцевать, можешь получить осложнение. Вон, температура-то лезет...

— Гарцевать-кварцевать, — озадачился Петрович и вытер испарину на лбу.

— Ну, грипп — это не мина, — заметил Михаил. — Пните мне костыль, отлить схожу, — попросил он всех, но просьбу его тут же выполнил Василий.

Когда он поднялся, стало ясно, для кого в комнате лежал костыль. Правой ноги у него не было выше колена.

— Протез задолбал, трет в кровь, — пояснил он и заковылял к выходу.

— В Чечне, — кивнул ему вслед Юра. — Теперь геройскую пенсию получает на буханку хлеба в день. Орден и тот пожалели. А сейчас еще и забыть стараются. Как же — война кончилась. Ныне все мирные.

— Ага, а еще на Гамлета с одной ногой корячиться, — добавил Василий.

— За что воевал? — спросил всех на свете Юра. — Надо было — вон, — он стрельнул взглядом в Алексея, — в церковь слинять, поклоны бить, авось боженька и защитил бы нас всех...

Алексей, разумеется, молчал и будто безучастно смотрел куда-то мимо.

— Что ты про него знаешь? — тихо, но веско спросил Петрович, который умел давить авторитетом прожитой жизни и намотанных километров.

— Да... — неопределенно отмахнулся Юра.

*  *  *

— Старший лейтенант Добромыслов! Ты меня слышишь, в конце-то концов! Да что ты пялишься на меня, как будто я стена?! Где рота?! Где батальон?! Кому еще удалось прорваться с вокзала?! Где твой друг Смирнов, в конце концов?! Да позовите кто-нибудь медика!!!

Ничего... Только левую часть головы прорезает длинный-длинный раскаленный нож. «Ничего» — это ад, который образуется из сплошной череды взрывов, превращающих «чего», то есть пространство в мозаику, которую никогда уже не сложить в правильном порядке. Боевые машины горят колонной, как на параде. Кто отдал этот тупой приказ, втягивать на улицы боевую технику? Они что, не изучали битву за Сталинград или Берлин? По аду бессмысленно метаться, потому что он везде. Но нужно куда-то идти... Куда? Там, в командно-штабной машине были Антон и Лена. Где штабная машина? Зачем там была Лена? Кто ее взял на этот парад смертников? БМП-1, БМП-2... Не бронетехника — а свечи поминальные! Почему-то правая рука не поднимается? А зачем ее нужно поднять?

— Добромыслов?! Добромыслов?!

— Товарищ генерал, оставьте его... Посмотрите сюда, да, сюда... Здесь, в левой лобной доле... Осколок... Я даже представить не могу, насколько он там глубоко...

— Ну так вынь его! Пусть он говорит!