Хожение Вадима Серегина

Но сейчас Серегин будто протрезвел и усомнился, можно ли закидать топи камнями и щебнем, отвести воду с просторов, уходящих в никуда. Уж не зряшно ли согревают поселенцы своим жизненным дыханием эту прорву.

Серегин шел по лядине, потом и она кончилась. Повалил он небольшое деревцо, обломал его и, пробуя жижу получившимся посохом, двинулся на все четыре стороны. Не раз хватала его трясина беззубым ртом, да всякий раз успевал он вырваться, так что оставил ей только свои бахоры. А потом идти стало легче, и опять вылез кривобокий березняк. Наконец показалось ему, будто дощечки у него под ногами. Да и вправду что-то держало крепко, хоть пляши. Вскоре деревянные мостки вывели на небольшую, но ладно струганную избу. Держалась она на двух сваях, которые не давали ей опуститься в хлябь, как руки увязшего в грязи великана.

Поднялся Серегин на крыльцо, помыл ноги в кадушке, толкнул дверь и оказался в светлой горнице. И печка была в муравчатых изразцах, и стол, и лавки, застеленные меховой ветошью, и надлавочницы с медной утварью, и большой ларь. Почувствовал Серегин страшную слабость в членах, еле добрался до лежака. А только смежил веки, сразу и обрубился. Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза и увидел чем-то знакомую девицу с кожаным пояском на пахнущих цветами волосах. Да вот неоткуда ей здесь взяться.

— Сгинь, — буркнул Серегин и отвернулся.

— Приказано быть любезной с вами, — грустно сказала знакомая незнакомка и не растаяла.

— Тебя, небось, и поцеловать можно за так, — оживился Серегин, — и похлопать по одному месту за спасибо.

— Я теперь ваша почти-жена, — потупилась она.

От выражения столь безусловной покорности Вадиму стало не по себе. Однако он взял девушку за руку. Ладонь была легкой, прохладной, душа Серегина не выдержала и полетела к красотке. Сам Серегин потянулся следом.

— А я все видел, — с чердака по лесенке спускался упитанный мужчина в красной шелковой рубахе. Где-то наверху зазвучал скрипично-балалаечный квартет.

— Ой, Государь пришел, — девушка отпрянула и зашептала Серегину, — кланяйся, кланяйся.

— Ну, что ты, Катерина, — заговорил мужчина сладким голосом, — никакого принуждения. Мы же не в Поселении. Придет время, сам поклонится, по велению сердца. Если я, конечно, заслужу.

— Вы, Государь? — изумился Серегин.

— Да, мы, собирательный образ народа, внешне скромный, простой милый толстячок, ничем не примечательный гражданин — и есть Государь всея Земли. Разве это не знаменательно? Разве не легче от этого людям? А для тебя, Вадим, я — Тимофей Николаевич, просвещенный монарх.

Великий стал простым и близким, но величия при этом не растерял. У Серегина радостно запрыгало сердце, стало хорошо, будто он какая-то часть тела у Государя. Палец, например. Вроде небольшая, да никому не отдашь.

Верховное лицо огребло несколько книжек со стола и бросило их в печку.

— Люблю читать молодых, даровитых, продвигать их. Но люблю и поозорничать, чтобы стресс снять. Устаю я, Вадька, смертельно, даже утехи становятся мне утомительны. Ведь за всем надзираю, слежу, чтобы сохранилось и преумножилось. Только вот Болота укрылись от моего попечения. Даже сейчас, когда я попираю их пятой, они чужды мне. И я не боюсь, Серегин, признаться в том. Лукавая сила зовет меня вглубь, чтобы изранить меня во тьме. Но я не хочу зачахнуть от ран, я так нужен народу.

Государь, ласково улыбаясь, погладил себя по пузу.

— Народ может пока не беспокоиться. Есть еще на что облокотиться. А с лукавой силой иначе сладим. Без таких больших жертв.

— Учителя говорили, что у нас все по справедливости. Но как заставить солнце или грозу быть справедливыми? — спросил Серегин.

— А я на что? — удивился Тимофей Николаевич. — Учителям твоим много не дано понять из того, что ведомо и простой бабе Дуне. Когда что-то движется или является — значит, я «за» или хотя бы не против. Но нет в этом никакого насилия и произвола. Я никогда не иду против законов. Правда, я сам же их и придумал. Но разве это было сделано без любви в сердце, без желания угодить всем? А в итоге то, что случается с рукотворной нашей природой или нашим народом, происходит как бы само собой. Впрочем, бывает, что и вша кашляет. Был бы наивен я, словно юная девушка, если бы считал: не существует-де возможности противозаконных событий. Больше того, они только и ждут момента, чтобы вылезти из своих нор. Но я начеку, не они меня подлавливают, а я их, и чик-чирик, — монарх сделал движение, которым выкручивают белье, — приходится отвлекаться от обеда, сна, любовных игр, чтобы пожурить солнце, выбранить грозу…

Серегин с жадностью внимал и запечатлевал слова Государя. Он, бегущий от исправительной клизмы и нужниковой службы, приобщается к самому сокровенному. С ним учтиво говорят те уста, которые полчаса назад материли солнце.