Хозяева плоской Земли

При мысли о «кольце» у меня в памяти сама собой всплыла ассоциация с Анантой – древним змеем в индуизме, который там олицетворял, если не ошибаюсь, вечное время. А ещё был роман «Змей Уроборос», написанный в начале прошлого века Эриком Эддисоном, предтечей Толкиена и всех остальных любителей фэнтези. Интересно, что прочитал я его не так давно, обнаружив старый томик в дядиной библиотеке. В предисловии, помнится, говорилось, будто Эддисон ничего не выдумал, в том смысле, что Уроборос, то есть «поедающий свой хвост» на греческом, был и остаётся одним из древнейших символов, причём все попытки установить, где о нём упомянули впервые, до сих пор ни к чему не привели. Змеем, драконом или червём этот Уроборос изображался в той же Греции, в Израиле, в Египте, в Китае, в упомянутой Индии – в образе Ананты – и в Скандинавии. Символику Уроброса обожали использовать алхимики, которые считали его воплощением цикличности, процессом очищения элементов, когда нагревание, испарение, охлаждение и конденсация преобразовывали их в философский камень или, на худой конец, в золото. Гностики считали Уроброса символом конечности материального мира, олицетворявшим одновременно свет и тьму. Свет и тьма были сейчас перед нами, а уж сопровождались ли они испарением и охлаждением с конденсацией – об этом мы могли только догадываться. Я рассказал обо всём этом Тиму. Он промолчал. А я, озвучив эти странные ассоциации, подумал, что мы можем быть на пороге разгадки.

Когда примерно через час разноцветные всполохи остались позади и мы сели завтракать, обнаружилась ещё одна неприятная странность: Солнце не появилось. Обычно в это время мы всегда видели его, правда, последние два дня всё дальше к горизонту, однако оно обязательно выходило пожелать нам доброго утра, а его быстрый уход мы по привычке объясняли всем известными полярными ночами. И вот теперь Солнца не было вовсе. Оно осталось кружить где-то там, далеко, над обитаемым миром в границах Антарктиды и Уроброса. Мы эти границы каким-то чудом преодолели и теперь вплывали в кромешный мрак, где, как нам казалось, могло произойти, что угодно.

Потом началась вибрация. Сначала я подумал, что мне показалось. Посмотрел на Тима. По его встревоженному взгляду понял, что нет, не показалось. Вся гондола мелко-мелко вибрировала. Чтобы удостовериться в этом, достаточно было несильно сомкнуть зубы и почувствовать, как они неприятно зудят. Приборы показывали прежнюю высоту и продолжающее понижаться давление за бортом. Мы решили, что причиной вибрации могли стать пропеллеры. Уж больно безотказно у нас всю дорогу всё работало. Пора бы уж чему-нибудь сломаться в самый неподходящий момент. Пришлось гасить внутреннее освещение и включать внешнее. Опасаться того, что нас засекут, мы давно перестали. Логика вместе с интуицией в один голос говорили о нашем полном одиночестве. Осмотр пропеллеров ничего не дал: ни у одного лопастей видно не было. Тим предложил выключить мотор. По понятным причинам мы этого не делали с самого старта. Стало даже интересно. Однако ещё интереснее стало, когда двигатель мы выключили, а вибрация осталась. И не только вибрация. Остался звук. До сих пор мы его не замечали, принимая за часть шума мотора. Теперь же мы оба слышали нечто вроде далёкого скрежета, скрипа и гулкого уханья. Причём доносились эти звуки одновременно со всех сторон.

Не уверен, что существуют слова, которыми можно было бы описать наше состояние. Отчаяние и безнадёжность – не те ощущения, которые испытываешь, когда висишь в двух десятках километров над землёй на шаре, всё вокруг дрожит, тебя окружает кромешная тьма, и эта тьма подозрительно живая.

– Кажется, это оно… – услышал я потерявший всякую выразительность голос Тима.

Он имел в виду, что мы достигли цели, что с минуты на минуту узнаем тайну мирозданья и что едва ли она позволит нам вернуться, чтобы обо всём этом рассказать. На ум пришло подходящее слово – обречённость.

Гул усиливался.

Тим выключил внешнее освещение.

Сзади нас царил непроглядный мрак, однако впереди и по обеим сторонам стало едва заметно проступать серебристое марево. Оно словно спускалось откуда-то сверху, где было как будто светлее, образовывая то, что художники называют «градиентом». Только градиент этот был очень «узкий» – от чёрного цвета сажи до чёрного как смоль.

– Возвращаемся?

Кажется, теперь это был мой голос. Совершенно чужой и безцветный. Я представил нас со стороны – пылинку наедине с чем-то титанически огромным – и понял, что никакого возвращения не будет, что тогда, неделю назад, мы видели свои семьи в последний раз.