«Хозяева» против «наемников»

Примечательно, что, в конце концов, Шумахер, за которого вступились немецкие академики и покровители из русской знати, был оправдан. Наказанию же были подвергнуты «доносители»[120]. М. В. Ломоносов, поддерживавший Нартова, а позднее вступивший в острейшую распрю с большинством академиков–немцев, дошедшую до публичного скандала в Академическом собрании, в июле 1743 г. «был признан виновным по нескольким статьям и ему грозило не только увольнение из Академии, но и наказание плетьми. <…> Только 12 января 1744 года Сенат <…> постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения и жалованье ему в течение года выдавать „половинное“»[121]. Эта безрадостная ситуация явно отразилась в ломоносовском переложении 143‑го псалма:

Меня объял чужой народ

, В пучине я погряз глубокой;
Ты с тверди длань простри высокой,
Спаси меня от многих вод.
<…>
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти:
Их речь полна тщеты, напасти;
Рука их в нас наводит лук.

Антинемецкие выпады звучат у Ломоносова и в оде на восшествии на престол Екатерины II:

А вы, которым здесь Россия
Дает уже от древних лет
Довольство вольности златыя,
Какой в других державах нет,
Храня к своим соседям дружбу,
Позволила по вере службу
Беспреткновенно приносить;
Не толь склонились к вам монархи
И согласились иерархи,
Чтоб древний наш закон вредить?
И вместо, чтоб вам быть меж нами
В пределах должности своей,
Считать нас вашими рабами
В противность истины вещей.

Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам «бироновщины»), основоположники коего (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности, также невозможно понять вне контекста столкновения между русскими и немецкими учеными в стенах Академии[122].

Это столкновение продолжало иметь место и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник А. В. Никитенко (члена–корреспондента Академии с 1853 г., ординарного академика — с 1855), человека, в принципе, примыкавшего к «русской партии», но, вместе с тем, не одобрявшего ее излишнего, с его точки зрения, «немцеедства». Еще в декабре 1831 г. он упоминает о том, что Академия не хочет утверждать присвоения ему Петербургским университетом должности адъюнкта, ибо она «не благоприятствует русским ученым», а в январе будущего года добавляет: меня обходят «только потому, что я не немец»[123]. В апреле того же года Александр Васильевич (видимо, под впечатлением пережитой неудачи, а, возможно, и в связи с запретом журнала «Европеец», о чем ниже), размышляя о русско–немецкой распре, отмечает, что «люди образованные и патриоты <…> составляют род союза против иностранцев и преимущественно немцев. <…> Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методично, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большей частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах»[124]. В апреле 1855 г. он описывает общее собрание в Академии, главным предметом которого стало избрание нового непременного секретаря: «Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. <…> Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь». Комментируя это событие Никитенко нелицеприятно критикует нравы «русской партии»: «Вражда к немцам сделалась у нас болезнию многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих — но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские! Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное — дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во–первых, стараемся сделать все как–нибудь, «по–казенному», чтобы начальство было нами довольно, и дало нам награду. Во–вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой–нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся или нагадят друг другу и разбредутся»[125].