Хозяйка Бруно (СИ)

Не имея возможности получить даже фотографию сына, Маркус был вынужден вариться в своих мыслях и неразделенных чувствах. Поделившись с Сезаром, он словно снял с себя часть переполнявших его сердце эмоций, которые грозили разорвать не тренированную до селе мышцу. День за днем его вывозили из особняка и возвращали только поздним вечером обратно, словно вещь. Маркус чувствовал себя дряхлым стариком. Бесчисленные заседания суда, сначала по делу «Лесо де Прош», затем по делу Шарлин, высасывали все силы. После заседания, Шарлин увозили в ее квартиру на улице Сен-Мор, под домашний арест, а Дэнвуда в особняк на Вье Коломбье.

За два месяца сплошного циркулирования между судом и домом, Маркус лишился позитивного запала, который его переполнял в начале. Единственной отрадой были звонки Анне. Дэнвуд попросил выделить ему защищенную линию и разговаривал в присутствии одного полицейского. Эта поблажка стала возможной благодаря Виктории Суазей, которая резко поменяла к Дэнвуду свое отношение. Она теперь смотрела на него с сожалением и ее высокомерная манера речи смягчилась. Викки не обещала, что Дэнвуд выйдет сухим из воды. Обвинительный приговор будет вынесен и мадам Гэттар и ему, помимо прочих причастных лиц. Но за сотрудничество с расследованием и явкой с повинной, Маркус должен будет отбыть минимальный срок.

Разумеется о том, чтобы поведать данный факт Анне, Маркус не допускал и мысли. В ее положении, стресса и так хватало. Правда должна была раскрыться только после родов. Даже учитывая благоразумие Анны и умение трезво оценивать ситуацию, тот факт, что Дэнвуду не светит поездка в Эксетер еще как минимум год, может в пух и прах разбить даже самую стойкую женскую натуру и терпение.

Голос Анны по телефону действовал на Маркуса самым благотворным образом. Не подозревая ранее, что такая малость может придавать сил и заставлять улыбаться, он с упоением слушал ее рассказы о поездках в Чепкроут, о том, как родня третирует их технолога Джапху, как дед переругался с невесткой на счет детской комнаты, для внука, грозясь всем отойти в мир иной, если она не будет устроена для малыша по его вкусу. Она рассказывала, что Даниэль спокойный малыш с огромными голубыми глазами, очень жадный до материнского молока и пока не похожий не на кого, чтобы там не твердил дед.

Всеми силами стараясь прогнать из своего голоса тоску и тревогу Анна подбадривала Маркуса и тихо шептала в конце, что любит его больше жизни.

Этих слов Дэнвуд ждал больше всего. Произнесенные вслух, они, как явление чуда для атеиста подтверждали, что существует и Бог, и рай, и жизнь после смерти. Для него всем этим и была Анна...

Мог ли он подумать тогда на ужине в Руане, что эта жеманная англичанка приведет его к столь разительным переменам, которых Маркус страшился больше всего на свете и более того, что этих перемен он будет жаждать чуть ли не больше всего на свете? Мог ли он подумать, что счастье, с которым так носятся простые обыватели на самом деле возможно и для него. Заключенное далеко не в материальных ценностях и не в удовлетворении своих завышенных потребностей, оно оказалось таким простым, бесхитростным и вполне досягаемым, что легкость, с которой ему достался эта радость пугала и сбивала с толку.

Мог ли он подумать, что эта женщина родит ему сына, которого он даже не может пока взять на руки или просто увидеть...

Разумеется Маркус боялся и страх потерять настоящую ценность, которая воплотилась в одной необыкновенной женщине, был закономерен и с легкость кроил мировоззрение алчного и циничного мужчины.

После каждого продолжительного разговора, Маркус просил Анну, позвать к телефону Сержа.

Услышав, не приветствие, а скорее бурчание, Дэнвуд всегда невольно улыбался.

А теперь правду, Серж. Как она?

И если Серж скупо вещал, что все в порядке, она не плачет, спокойна, как слон, с аппетитом ест и держится молодцом, то ко всему сказанному надо применять правило антогониста и воспринимать с точностью до наоборот.

И как бы тяжело не было находится за тысячи километров от Анны, не иметь возможности видеть ее и сына каждый день, а такая потребность разрасталась в сознании Дэнвуда, со скоростью злокачественной опухоли, осознание, того, что его выбор в урон себе, это залог их безопасности, разбивали все сомнения и наполняли нутро уверенностью.

Это потом он будет думать, как грядущие перемены отразятся на душевном состоянии этой женщины, какие последствия они будут иметь и сколько раз он сам себя проклинет за ее слезы, которые сейчас, наверняка льются тайком в ее английскую подушку.

Больше всего Маркуса настораживало другое - абсолютная непрошибаемость Шарлин, которая или не понимала, что ей грозит тюрьма, или уже имела план в своей больной голове, который дарил ей такое спокойствие. Разумеется, ничего гуманного и человеческого ее воспаленное сознание не могло выдать. И будучи, уверенным, что все таки она черпает силы в грядущей мести, это выбивало из под ног Дэнвуда почву и ввергало в настоящую панику.