Хозяйка истории. В новой редакции М. Подпругина с приложением его доподлинных писем

Соображения же у нас (у него) такого рода. Ребенок – это очень хорошо. А два – еще лучше. Но год-полтора придется все-таки «поишачить» (он сказал «в свое удовольствие»). А там и свобода не за горами – или отпуск тебе декретный, или пенсия вожделенная[65]. Войны за эти два года как будто не предвидится, зато предвидится новая смена – подрастет, воспитается, натренируется. Здравствуй, племя, младое, незнакомое![66] Слабо верится, впрочем. Видела я этих девочек. Да он и сам не верит. Больше надежд на Всеевропейское совещание[67]. Глав государств. Соберутся же они когда-нибудь. Должно ж оно состояться. Состоится, и все изменится в мире. Во всем мире и в нашей жизни.

Словом – надо стараться.

Стараемся[68].

6 ноября

Глупая мысль. Очень глупая мысль. Вчера пришла в голову. Но сегодня она меня достает весь день – с утра. Навязалась – навязчивая.

Испугало вот меня что.

С точки зрения государства – его интересов, интересов Руководства Программы – Володьку необходимо стерилизовать. Вот тогда бы и с моими заморочками проблем не было бы.

А от меня этот факт скрыть – и шито-крыто.

Страшно сделалось. И глупо, и смешно, и страшно. Но спросила все-таки:

– Володя, они тебя не стерилизуют?

Он долго смеялся:

– Мы же не в Индии.

В ночь на 8 ноября

Вчерашний вечер. Выход в люди.

После демонстрации пошли к Веденееву. Посторонних не было, хотя я и не всех знала. Вед рассказывал анекдоты весь вечер. Володька хохмил без конца – был в ударе.

Веденеева подруга испекла пирог. Ее зовут Клара.

Удивительно, что его хватает еще на Клару[69]. (Веденеева.)

Или не хватает – что ближе к истине.

– У Миши такая работа, мы с ним совсем не общаемся[70].

И смотрит на меня, будто я с ним «общаюсь».

Они думают, что я очень «общительная».

Я боялась, что будут как раз те, с кем он «общается», – из их бригады. Кажется, у них ничего не выходит. И не выйдет, я же сразу сказала. Теперь, когда спросила его, как успехи, он ответил: много работы[71]. Худой – смотреть страшно[72]. Говорю: не сгори на работе. Помни о Кларе. – Смеюсь. И он – жутко безрадостно.

За дефицитом женщин танцы, к счастью, не удались.

Мужики назюзюкались – одни больше, другие меньше. Володька меньше других, но достаточно. Уж не ушел ли ты в отпуск, дорогой?

Тосты.

Один был за Елену Прекрасную. Спасибо. Это дежурный.

Другой – этот произнес капитан из новеньких – за генерала. На полном серьезе.

Все приумолкли. Настолько некстати. Володя протянул:

– Уууууу!

А потом добавил:

– И за партию с правительством.

Он со мной совсем разглумился, со мной ему все позволено.

– Раз налито, надо пить.

Ко мне весь вечер приставал с разговорами – коренастенький такой, приплюснутый[73], все время забываю фамилию, – а ведь, кстати же, лошадиную! Или нет? Ну да! Вот залез в голову, буду теперь вспоминать. (А Владимир Юрьевич наш спит себе мертвецким сном, завтра головка начнет бобо. – Третий час ночи, и мне пора, допишу и лягу, только спать не хочется, вот и пишу, пишу, пишу…)

Тот – отвлеклась – коренастенький (и розовощекий), тот приставучий, все мне порывался объяснить, какой он уникум в сексуальном смысле[74]. В общем – финиш. Володька с кем-то лясы точил на балконе. Я сразу сказала, мне не интересно, но тому уже не остановиться было, я спросила: а вы не маньяк? – он и глазом не моргнул, так его и несло. Или маньяк, или с проблемами[75].

Потом с ним произошел казус, уже на кухне – когда они еще приняли. Я уже о машине думала, вхожу, а там тот приставучий о каком-то немце рассказывает – то есть известно о каком: о начальнике всей их немецкой разведки[76], будто он выпустил мемуары и будто там говорится о Бормане, что тот был нашим шпионом, второй человек после Гитлера![77] И что он у нас умер после войны и у нас похоронен. Дескать, до чего дошла наглость западных инсинуаторов. Так тот рассказывал[78].

Володя слушал-слушал, а потом говорит как ни в чем не бывало:

– Я знаю.

Тот так и осекся.

– Что ты знаешь?

– Про Бормана.

– Что – про Бормана?

– Ну, что был нашим агентом.

Это он подразнить хотел.

– Да ты что!.. откуда ты знаешь? – а у самого глаза на лоб.

– Откуда я знаю, – отвечает Володька. – Откуда же еще? – и как бы язык прикусил, артист: как бы в моем присутствии.

Я сначала не поняла, на что он намекает, а тот сразу понял.

– Врешь, – говорит и на меня смотрит.

– Я тебе ничего не говорил, – отвечает Володя. – Забудь.

Но тот уже ко мне:

– Елена Викторовна, это правда?

Я даже растерялась.

– Правда, что Борман был наш?

– Вы, – спрашиваю, – серьезно?

– Молчи! – приказывает Володька. – Нельзя! – а сам, вижу, вот-вот расхохочется.

– Елена Викторовна, скажите, что он врет. Я никому не скажу, вы только скажите, да или нет, правда или неправда?

Вот ведь какой деревянный!

– Пожалуйста, да или нет, был или не был?

Я повернулась и ушла в комнату[79].

Удивительный пень[80].

Когда назад в машине ехали, Володька все веселился – передразнивал: «Елена Викторовна, правда или неправда, был или не был?»

Жеребцов, кажется.

Или что-то похожее. Кобылин[81]?

15 ноября