Хозяйка лабиринта

– Вы любите Бетховена, сэр? – спросила она.

– Не особенно. – Перри явно удивился. – Но им удобно придавливать бумаги.

– Я уверена, что он был бы рад узнать об этом, сэр.

Он слегка нахмурился, и Джульетта подумала: «Надо постараться не шутить. Шутки сбивают его с толку».

– И еще… – Перри подождал секунду, словно желая знать, не последует ли с ее стороны еще какое-нибудь не относящееся к делу замечание, – конечно, помимо нашей очень важной операции…

«Нашей», – мысленно отметила она, и это слово было ей приятно.

– …вы будете выполнять общие обязанности моего секретаря и тому подобное. Наряду с этой операцией я веду ряд других, но не беспокойтесь, я не буду перегружать вас работой. – (Неправда!) – Я люблю сам печатать свои отчеты. – (Неправда!) – Чем меньше людей видят наши бумаги, тем лучше. Изоляция – лучшая секретность.

Ты это уже говорил, подумала она. Должно быть, это твой любимый принцип.

Поначалу она обрадовалась переводу сюда. Последние два месяца она работала в тюрьме – МИ-5 переехала в здание тюрьмы «Уормвуд Скрабз», чтобы разместить новые кадры, набранные с началом войны. Работать там было неприятно. Весь день сотрудники бегали вверх-вниз по открытым лязгающим железным лестницам. Женщинам дали особое разрешение носить брюки, поскольку, когда они шли по ступеням, стоящие внизу мужчины могли заглядывать им под юбку. А удобства, которыми пользовались женщины, совсем не походили на нормальные дамские туалеты – это были уборные для арестантов, с коротенькими дверками, за которыми все просматривалось, от груди вверх и от колен до пола. Рабочими кабинетами служили тюремные камеры, и в них постоянно кого-нибудь запирали по ошибке.

Пимлико по сравнению с этим казался весьма привлекательным местом. Но все же. Все эти разговоры про изоляцию и секретность. Может, ее тоже будут тут запирать?

Ей казалось странным, что придется проводить рабочие дни так близко от жилья Перри Гиббонса – на расстоянии вдоха от места, где он спит, не говоря уже о более интимных процессах домашнего быта. Вдруг она наткнется на его сохнущие в ванной «предметы туалета» или учует запах копченой трески, которой он ужинал? Или еще хуже – услышит, как он принимает ванну, или наоборот… страшно сказать… Это будет совершенно невыносимо. Но конечно, он отдает белье в стирку и не готовит сам для себя. А что до ванной, то, похоже, телесные отправления – как свои, так и чужие – для него не существовали.

Не лучше ли было бы остаться в Регистратуре? Не то чтобы у Джульетты был выбор, конечно. Возможность выбора, кажется, пала первой жертвой этой войны.

Джульетта не подавала заявления в контрразведку: она хотела вступить в какое-нибудь женское армейское подразделение – не столько из патриотизма, сколько оттого, что уже несколько месяцев после смерти матери крутилась, выживая, и очень устала. Но после объявления войны ее вызвали на собеседование; повестка была на правительственном бланке, и Джульетта поняла, что спорить не приходится.

Она явилась вся красная и потная – ее автобус сломался прямо на Пиккадилли-Сёркус, и всю дорогу до неприметной конторы, расположенной в еще более неприметном здании на Пэлл-Мэлл, ей пришлось бежать. Чтобы попасть к входу, нужно было пройти насквозь другое здание. Джульетта подумала, что, может быть, это своего рода проверка способностей. Медная табличка на двери гласила: «Паспортное отделение», но за ней не оказалось ни сотрудников, выдающих паспорта, ни посетителей, желающих их получить.

Джульетта не расслышала фамилии человека, который вел собеседование (Мортон?). Он небрежно откинулся на стуле, словно ожидая, что она сейчас будет его развлекать. Он сказал, что обычно не собеседует соискателей работы, но мисс Диккер сегодня больна. Джульетта понятия не имела, кто такая мисс Диккер.

– Джульетта? – задумчиво произнес он. – Это как в «Ромео и Джульетте»? Очень романтично.

Он засмеялся, словно то была шутка, понятная только им двоим.

– Кажется, это на самом деле трагедия, сэр.

– А что, есть разница?

Он был не старый, но молодым тоже не выглядел (а может, никогда и не был). Он производил впечатление эстета. Худой, какой-то удлиненный, как журавль или цапля. Его, кажется, смешили почти все слова Джульетты и почти все собственные реплики тоже. Он потянулся за трубкой, лежащей у него на столе, и принялся набивать и раскуривать ее не торопясь – втягивая воздух, утрамбовывая табак, посасывая и исполняя все прочие загадочные ритуалы, по-видимому обязательные при правильном курении трубки. Наконец он произнес:

– Расскажите о своем отце.

– Об отце?

– Об отце.

– Он умер.

Повисла пауза, и Джульетта поняла, что должна ее заполнить.

– Его похоронили в море, – сообщила она.

– Правда? Он был военным моряком?

– Нет, торгового флота.

– А. – Он едва заметно приподнял бровь.

Джульетте не понравилась эта снисходительная бровь, и она решила даровать своему неизвестному отцу повышение в чине:

– Он был офицером.

– Ну конечно. А ваша мать? Как она поживает?

– Очень хорошо, спасибо, – машинально ответила Джульетта.