Хозяйка розария

Когда ему становилось совсем плохо, он превращался во взбесившегося зверя. Он выбрасывал содержимое ящиков на пол, рылся в нем, не давая себе труда убрать все на место. Он выкидывал из шкафов платья Хелин и разбрасывал их по полу. Он бушевал на кухне и при этом нещадно бил стекло и фарфор. Устав от погрома, он усаживался посреди разбросанных вещей, тупо смотрел перед собой и бормотал: «Я знаю, что где-то они есть. Я точно знаю».

Конечно, февральское чудо больше не повторилось, никаких забытых запасов Эрих больше не обнаружил. Иногда — обычно после особенно сильной вспышки агрессии — он становился дружелюбным, впадал в благодушие, говорил, что все будет хорошо, не уточняя, правда, что именно, и строил планы на послевоенное будущее. При этом он не говорил, каким будет исход войны, но создавалось впечатление, что он смотрит на развитие событий с большим оптимизмом.

— Я думаю, Хелин, что мы с тобой останемся на Гернси, — говорил он, — мне здесь очень нравится. На острове такой приятный климат. Как ты думаешь, не остаться ли нам здесь?

Когда он заводил такие речи, Хелин неизменно бледнела, цепенела и падала духом. Она не знала, как объяснить ему всю абсурдность этого предложения. При этом ей приходилось изо всех сил делать вид, что она с ним согласна. Чаще всего она ограничивалась тихим восклицанием: «Ах, Эрих…», и он почти всегда принимал это за согласие. Только один раз его глаза злобно сверкнули, и он нетерпеливо спросил: «Что ты хочешь сказать? Что значит: Ах, Эрих?»

Хелин, естественно, тут же потеряла дар речи.

— Я не знаю… я хотела только…

— И что ты хотела?

— Эрих…

Он угрожающе посмотрел на нее.

— Я хочу знать твое мнение, Хелин. Я хочу, чтобы ты высказала его честно, понимаешь?

— Я не понимаю, куда ты клонишь, Эрих. Я и в самом деле хотела только…

— Так скажи же, наконец, чего ты «хотела только».

— Я думаю, что после войны нам придется несладко, — сказала Хелин, собрав все свое мужество. — Мы не знаем, захотят ли жители Гернси, чтобы мы жили здесь.

— Почему это они не захотят?

— Ну… мы же оккупировали остров, и может случиться, что потом… я хочу сказать, после войны… нам нельзя будет здесь оставаться.

Он окинул ее испепеляющим взглядом.

— Значит, ты думаешь, что Германия проиграет войну?

Хелин в этот момент была похожа на загнанного в угол зверя.

— Никто из нас не знает, что будет, — прошептала она.

— Мы не знаем? Может быть, Хелин, ты этого и не знаешь, но зато знаю я! — он вышел на середину комнаты и произнес длинную пламенную речь о конечной победе, пытаясь, весьма шатко, объяснить, почему, по его мнению, конечная победа не только близка, но и неизбежна. Никто не осмеливался ему перечить. Он окриком вернул в гостиную Беатрис, которая попыталась было улизнуть в свою комнату. Потом, вспоминая эту сцену, она думала, что они с Хелин, как две примерные ученицы, сидели, выпрямившись на стульях, слушая обрушившееся на них словоизвержение и от души надеясь, что строгий учитель не заставит их повторить сказанное. Эрих наконец иссяк и устало повалился на диван.

— Вы все равно никогда этого не поймете, — пробурчал он. — Вы не сможете ухватить суть!

— Если бы я могла где-нибудь найти эти таблетки, — не раз говорила Хелин Беатрис. — Раньше я ненавидела, когда он их глотал, а сейчас я бы сама их ему подала. Как иначе привести его в чувство?

Беатрис было шестнадцать лет, но она была не по годам зрелой девушкой и понимала, что Эрих — это бомба с заведенным часовым механизмом. До тех пор, пока он не получит свои лекарства, он останется непредсказуемым. Беатрис не покидало чувство, что все катится к какой-то ужасной развязке.