Хозяйка замка Ёдо

С беспримерным терпением художник метался между замком и мастерской, тащил заказчицам переделанную работу, твёрдо веря, что уж на сей-то раз сходство достигнуто, но беднягу день за днём отправляли обратно. За время этих творческих исканий Тятя начала догадываться, почему на портрете образ отца столь далёк от того, который сохранился в её детской душе: потому что у них с матерью остались совершенно разные представления о Нагамасе. Мать требовала запечатлеть привычный облик мужа, его знакомый ласковый взгляд, тогда как сердцу дочери был любезен тот сумрачный вид, который, бывало, напускал на себя отец в минуты дурного расположения духа.

— Ну вот что, Тятя, больше ни слова, — в конце концов не выдержала госпожа О-Ити. — Если художник будет следовать твоим советам, портрет твоего отца превратится в портрет деда.

После этого Тятя прикусила язычок и за дальнейшей работой над эскизом наблюдала в молчании. Мать была права. Единственное выражение отцовского лица, которое она, Тятя, действительно любила, он перенял от Хисамасы — выражение непреклонной воли. А мать Хисамасу ненавидела, поскольку считала его истинным виновником гибели клана.

— Если бы только твой дед не поставил во главу угла долг перед Асакурой!

В этом, по мнению госпожи Одани, и крылась причина трагедии, постигшей их семью. Девочка, конечно, не могла разобраться во всех перепитиях той истории, но чувствовала — хоть и сама не знала почему, — что ей ближе позиция деда.

Наконец портрет был завершён и поднесён вдове в начале лета. Нагамаса был изображён сидя, в высокой шапке-эбоси, указывающей на его высокое положение, и в церемониальных одеждах из чёрного льна. Широкий разрез глаз, разметавшаяся борода затеняет дородные щёки и тонкую верхнюю губу… Это был портрет отважного и благородного воина.

— Правда же, замечательно? — восклицала О-Ити, показывая его дочерям.

Нагамаса и впрямь выглядел как живой, и Тяте впервые за долгое время почудилось, что добрый и нежный отец снова совсем рядом. Однако, вглядевшись повнимательнее, она обнаружила, что в его облике чего-то не хватает. Перед глазами встало лицо дяди Нобунаги. С тех пор как дамы из клана Асаи нашли приют под крышей Киёсу, военачальник лишь однажды нанёс им визит. Все они тогда почтительно склонились перед своим властелином, и Тятя слышала, как он обратился к её матери со скупыми словами утешения.

Несмотря на кратковременность встречи, худое лицо Нобунаги, увиденное в тот день Тятей впервые, оставило в памяти девочки яркое воспоминание. Маленькие глазки с пронзительным взглядом, крупный нос, поджатые губы, заострённый подбородок произвели на неё неизгладимое впечатление. Внутренняя сила проступала в лице военачальника куда отчётливее, чем в лице её отца и даже деда. Неудивительно, что этот могущественный и властный человек их уничтожил.

Сравнивая портрет отца с обликом Нобунаги, глубоко врезавшимся в память, Тятя отчётливо понимала: в портрете отсутствует что-то очень важное, но никак не могла определить это «что-то». И задыхалась от разочарования, тоски и смутно закипавшего гнева. Она ещё не знала, что ей самой предстоит вступить в противостояние с безжалостным военачальником, заклятым врагом и испытать при этом сложные чувства, отличные от тех, что мучили её мать. Не знала девочка и того, что в семье она больше, чем кто-либо другой, была похожа на своего дядю.

Осенью 2-го года Тэнсё, вскоре после поминального обряда, сопровождавшего первую годовщину смерти Нагамасы и справленного тайком в покоях замка Киёсу, Тятя познакомилась с Тасуко и её младшими братьями — Такацугу и Такатомо Кёгоку.

О-Ити, опасавшаяся, что поминальную службу по её супругу Нобунага воспримет как вызов, действовала с особой осторожностью. Неизвестно, о чём шла речь на переговорах, однако в итоге Нобунага лично прислал ритуальные дары в память о покойном, примеру своего господина последовал и Нобуканэ, хозяин Киёсу. При этом обряд был проведён в строжайшей тайне, в присутствии узкого круга посвящённых. Настоятель Бодайдзи, фамильного храма Нагамасы, по всей видимости, тоже убоялся гнева Нобунаги, поскольку отрядил на церемонию только двух молодых монахов, да и те тотчас удалились, едва закончив читать сутры. Странная это была церемония. Ни один из её участников по молчаливому соглашению ни разу не упомянул имени покойного, в честь которого и совершался ритуал.