Хозяин травы

...Я снова стояла в прихожей. Вокруг сновали люди. «Будьте добры...» — обратилась я к нему. «Да, да, — ответил он, — абсолютно с вами согласен». И прошел мимо. Ко мне подошла Светка. «В детском саду карантин, — сказала она, — и детей больше не дают домой. Но если хочешь, то мы попробуем их забрать. Только осторожно. Ведется наблюдение. Нам надо выйти из дома и пройти через лужайку. А там уже легче». Мы крадучись вышли из дома. В самом конце лужайки белело здание детского сада. «Лезь под крысу», — сказала она и показала на оранжевый автомобиль. «Какую крысу?» — удивилась я. «Эта оранжевая машина — на самом деле серая крыса. Мы под нее влезем и будем внутри ползти. Нас никто не увидит, и все будут думать, что просто по лужайке ползет серая крыса». Мы залезли под машину и легли навзничь. «Отталкивайся ногами», — шепнула мне она. Машина сдвинулась с места. Когда мы уже были посередине лужайки, послышались мужские голоса. «Они нас не видят», — шепнула я Светке. «Они нас не видят, — шепнул один мужчина другому. — Я привяжу их за волосы и буду тащить, а они будут думать, что сами едут».

До сих пор не вполне понимаю: то ли сны мои были предчувствием того, что Виктор меня бросит, то ли напротив, он меня бросил из-за того, что мне снились такие сны. Хотя я никогда ему о них не рассказывала. Трещинок в обоях он тоже не мог видеть — они были плотно задвинуты диваном. Но может быть, он все-таки каким-то образом чувствовал, что сочилось из них. Не знаю. Вообще, больше всего в жизни меня пугают зыбкость и неопределенность. Так в детстве я боялась темноты. И главным образом из-за того, что было непонятно, чего же именно надо в ней бояться. Если бы это можно было знать наверняка, если бы страх имел вполне конкретные опознаваемые приметы, то с ним можно было бы как-то бороться. Но бороться с чем-то смутным, расплывчатым, ускользающим и, именно в силу своей неопределенности, всепроникающим — невозможно. Если бы Виктор сказал мне, что мы должны расстаться потому, что я ему больше не нравлюсь, или потому, что он больше не хочет обманывать жену, или привел еще какую-нибудь причину, пусть даже самую обидную, но причину, то я как-нибудь сумела бы справиться с ударом, сильным, но единоразовым. Но удара не было, а было что-то похожее на волокнистый туман, какой я однажды в детстве видела у нас во дворе. Он был белый и плотный, и из окна было видно, как он подступает к самому подъезду. Но когда я вышла во двор, то оказалось, что туман начинается где-то дальше — у песочницы с красным грибком. Но, добежав до грибка, я опять не смогла зачерпнуть туман рукой, как мне этого хотелось. Потому что он странным образом уже отполз от песочницы — и сразу в двух направлениях: он был и далеко впереди и, одновременно, позади меня, у подъезда, от которого я только что отбежала. Началось все с того, что через месяц после нашего знакомства Виктор вдруг исчез на целую неделю. Хотя, может быть, это началось и раньше, а я просто не заметила тревожных симптомов — слишком была занята поддержанием уюта в квартире, то есть неусыпной слежкой за тем, чтобы она не растаскивала по всем углам мои свитера и юбки, не громоздила в мойке тарелку на тарелку и чтобы ее холодильник не истощился окончательно к возможному в любой момент приходу Виктора. И за внимание к себе она платила ответной лаской: мягкой желтизной своих стен, которых как будто бы даже стало несколько больше, почти что свежей белизной подоконников... Наверное, квартира так старалась для того, чтобы показать мне, что нам с ней хорошо и без Виктора... Но без Виктора было плохо. Наверное, собственные желания у меня все-таки были. По крайней мере, одно. И квартире на этот раз не только не удалось подавить его, но напротив — ей пришлось испытать на себе его силу. И сила эта, вопреки воле квартиры, разрушила иерархию, которую та навязала находящимся в ней предметам, и произвела среди них некоторую переакцентировку значимостей. Книги утеряли свое главенствующее положение и вступили в сложноподчиненные отношения с новым диваном, который вдруг стал каким-то особенно голым и своей наготой все время бросался в глаза. И поскольку сама я сидеть на диване не привыкла, то я приносила из кухни табуретку, садилась напротив него и начинала через журнальный столик беседовать с ним.

— Ты знаешь, — говорила я дивану, — а курсовую работу в институте я писала по копенгагенскому структурализму. Это очень интересное направление в лингвистике. Особенно теория универсализма. Если говорить вкратце, то, оказывается, категория падежа присуща всем языкам мира, даже тем, где ее вроде бы и нет в явном виде. Но она там присутствует в скрытой форме. На мой взгляд, это, безусловно, является доказательством существования праязыка.