Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Говоря это, Рудольф подошел к Ирме, взял ее за руку, затем за талию и, будто дразня, поцеловал в щеку и в уголок губ, несмотря на то, что в руке у нее было что-то, что она хотела отнести куда-то или положить. И когда Ирма внимательно выслушала мужа, она тоже решила, что ни один человек в полном уме не станет расстилать одеяло на полу, если он вообще будет это делать, и подавно не станет поверх одеяла стелить белоснежную простыню, так что они с мужем, пожалуй, оба не в своем уме. И не будет такой уж большой беды, если они потеряют еще немножко разума от вина. Пусть будет вино, пусть будут сласти и фрукты, чтобы было рождественское настроение, когда елка сияет в свету, пахучем и без запаха.

Итак, разложили на полу все яства и напитки, чтобы было удобно доставать, когда придет аппетит. И когда принесли с постели подушки, не хватало только самих хозяев. Ирма осталась стоять возле постели на полу, она будто решила уже лечь, но задумалась, как это сделать поэлегантнее. Тут к ней подошел муж и сказал, учтиво предложив руку:

— Могу ли я просить вас, госпожа?

И словно в нетерпении, когда Ирма возьмет его под руку, он поднял ее и отнес в спальню на постель, где обул ей на ноги домашние туфли и переодел ее в ночную сорочку. И, торопясь, Ирма сама помогала Рудольфу, будто ей загорелось лечь в постель, что была постелена на полу.

— Терпение, милостивая сударыня, терпение. Хозяин дома тоже сейчас придет, — сказал Рудольф, как только принес жену под елку, и поспешил переодеться сам.

Ирма в ожидании его лежала у елки, вытянув руки, будто протягивала их тому, кого ждала. Когда наконец Рудольф появился, он включил электрические свечи — свет без запаха, как он говорил, и затушил все другие огоньки.

— Я тоже зажгу свои свечи, — сказала Ирма и поднялась. Но Рудольф задержал ее, сказав, что это будет потом, запах всегда бывает потом.

И вот они присели на постель и стали есть и пить. Они ели и пили сами и кормили и поили друг друга, словно каждый из них не мог справиться сам. Особенно вкусным было то, что они делили пополам, ели и пили пополам, будто дети, которым не терпится откусить от того же куска. И чем больше они ели и пили, тем сильнее их влекло друг к другу. Но они сдерживались, как будто и место и час были слишком благоговейными. Когда Ирма попыталась приблизиться к Рудольфу, он полушутливо, полусерьезно остановил ее, сказав:

— Вино и любовь становятся тем сильнее, чем дольше их выдерживают.

Когда же они вдоволь поели и выпили и натерпелись, сдерживая свою любовь, чтобы она стала сильнее, Ирма сказала:

— Теперь я пойду зажгу свои свечи, чтобы было как в праздники.

Но Рудольф захотел непременно помочь ей. И когда очередь дошла до свечей, до которых нельзя было дотянуться с пола, чтобы зажечь их, муж обхватил Ирму и поднял ее к потолку.

— Ты дрожишь, смотри, не урони меня, — остерегла его Ирма. — Тебе вино ударило в голову.

— Не вино, а любовь, — возразил он. — Я дрожу от любви, которую держу в руках.

— Еще две свечи, и ты избавишься от своей тяжкой ноши, — засмеялась Ирма, ей было на удивление хорошо, что муж держит ее под потолком. Ей было сейчас почти так же хорошо, как вечером в день свадьбы, когда Рудольф привлек ее к себе и впервые обнял за бедра. Жалко, очень жалко, что остается зажечь еще только две свечи, и потом муж поставит ее на пол! И чтобы оттянуть время, Ирма тайком потушила две горящие свечи. Лишь бы было что зажигать. А сама сказала:

— Последние свечи не хотят зажигаться.

— Я подыму тебя еще выше, — предложил Рудольф.

Наконец-то все свечи горели, и Рудольф опустил Ирму на пол. Потом он зажег в комнате и все другие огни, будто иначе не мог различить елку. А сам запел при ярком свете:

«Там, где все наши стада
травку щиплют в ельнике…»

— Что ты задумал, зачем зажег люстру? — спросила Ирма; она хотела видеть только свет елочных огней.

— А то хорошенько не разглядишь елочные свечи, — деловито ответил Рудольф.

— Ты в самом деле рехнулся, — засмеялась Ирма и хотела было пойти потушить люстру, но Рудольф встал перед ней, не сказав ни слова, заключил ее в объятия и принялся целовать с таким жаром, будто делал это впервые.

— Конечно, я рехнулся, — сказал он наконец. — Никто не может безнаказанно держать тебя под потолком. — И, усадив жену под елкой, на постель, которую окружали всякие сласти, фрукты, бутылки вина и рюмки, он продолжал: — Сегодня ты мое рождественское дитя, и я могу тебя целовать, как дева Мария свое чадо. Как бы то ни было, но сердце Марии, должно быть, немного болело по…

— Дорогой, прошу тебя, не говори о Марии ничего плохого, — перебила Ирма. — Она стала матерью в первый вечер рождества, а я могу стать сегодня. О матерях нельзя говорить плохо. Слушай, муженек! Пусть я стану сегодня матерью! При этом ярком свете! Чтобы под рождественской елкой было рождественское дитя!