Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

— Долго в тебе будет сидеть эта любовная боль? — спросил жену Рудольф, хотя и поцеловал ее, и она сказала, что и вправду ей вроде стало полегче.

— А ты разве не чувствуешь боли? — в свою очередь, спросила Ирма.

— Нет, — ответил он.

— Что же ты чувствуешь?

— Я только чувствую себя хорошо, — засмеялся Рудольф, но в Ирме даже этот смех отозвался болью; как может человек смеяться, если ему до боли хорошо.

Еще издали Ирма заметила, что «музей любви» весь утопает в цветах. Но сам сарай показался в этом великолепии и зеленой свежести старым и убогим, Ирме стало его почти жалко. В двух лазах сарая, верхнем и нижнем, чернела пустота. От веток с шуршащими листьями, через которые они пробирались прошлой осенью в сарай, не осталось и следа. Ветки были увезены домой вместе с пахучим сеном, сено попало на чердак и было скормлено скотине, понемногу, охапка за охапкой, а хворост сожжен, ветка за веткой. Осталось одно воспоминание, и оно причиняло боль. Но это было хорошо, было прекрасно, будто все, что хорошо и прекрасно, должно отзываться легкой болью.

Когда они подошли к сараю и Ирма хотела пройти через лаз — посмотреть — или присесть на пороге, Рудольф резко остановил ее за руку, как он это делал обычно в городе, когда Ирма не глядя пыталась перейти улицу, рискуя попасть под автомобиль или трамвай. Ирма инстинктивно взглянула под ноги и увидела перед самым лазом, на солнце, змею цвета ореха, свернувшуюся в кольцо и поднявшую голову. Увидев людей, она слегка вытянула шею и показала черный раздвоенный язык, словно решила развернуть свое красивое кольцо и спастись бегством; но люди остановились, и она тоже опустила голову и продолжала наслаждаться солнцем после долгого зимнего сна.

— Она, видно, зимовала на полу сарая, под хворостом, — тихо сказал Рудольф.

— Она уже была здесь, когда мы прошлой осенью сделали сарай нашим музеем, — ответила Ирма.

— Да, конечно, наверняка, — произнес Рудольф и прибавил: — Следи за ней, а я пойду принесу палку, убью ее.

Но Ирма схватила мужа за руку и задержала его. Она не хотела, чтобы муж убивал то, что было связано с их любовью, с их «музеем». К тому же ей вспомнилось, что когда-то, много лет назад, она видела, как такая же змея орехового цвета переплелась с другой, побольше, цвета красной глины, и они лежали на солнце, как девичья коса или жгут. И Ээди Кальм, который позднее бросил свои розы к ее ногам на дорогу, объяснил ей тогда, что это змеи справляют свою свадьбу. Ирма тогда ничего не поняла, она мало знала и о человеческой любви, но сейчас у нее вдруг мелькнуло в голове, что люди, как бы они ни любили друг друга, все же не могут поступать как змеи. И ей подумалось, что люди никогда не в силах быть столь же счастливыми, как змеи. Так она грезила и сказала мужу:

— Пусть она живет. Не будем начинать свой первый весенний день с убийства. Давай просто уйдем и оставим ее здесь, на солнце.

— Стражем перед дверью нашего музея, — пошутил Рудольф.

— Да, стражем перед дверью музея нашей любви, — задумчиво, всерьез повторила Ирма, как будто она все еще думала, что змеи счастливей в любви, чем люди, ведь они превращаются в жгуты, а люди остаются людьми. И как бы ради того, чтобы сравняться в любви и счастье со змеями, она принялась собирать перед сараем первоцветы и купальницу, купальницу и первоцветы.

— Помоги мне! — сказала она мужу, который только что хотел идти убивать змею. — Разве я одна успею?

— А что, разве их так много нужно? — спросил Рудольф.

— Хотя бы целый автомобиль, — сказала Ирма, она быстро-быстро рвала цветы, — ведь когда мы снова приедем сюда, ни одного уже не найдешь.

— Будущей весной вырастут новые, — утешил ее Рудольф.

— Ты же сам сказал, что такой прекрасной весны больше не будет, — ответила Ирма.

— Это конечно, — произнес он задумчиво.

— Ну вот и собирай, собирай, раз не будет больше таких красивых, — перешла Ирма с весны на цветы.

И Рудольф тоже принялся собирать цветы, словно и его волновала неповторимая краса весны. Когда же у Ирмы накопился не то что пучок, а целый сноп или вязанка цветов, она решила, что этого хватит, только надо еще черемухи, пусть муж наломает ее, чтобы они запомнили навсегда — это их первый урожай или жатва, что ли, на хуторе Соонику.

— Наш первый урожай на Соонику — это музей любви, — ответил Рудольф.

— За это я расцеловала бы тебя, но куда деть цветы, — сказала Ирма, она подошла к мужу и потянулась к нему. Он тоже приблизился к Ирме, держа в руках черемуху, у нее же на груди были первоцвет и купальница.