Хозяин усадьбы Кырбоя. Жизнь и любовь

Но не помогли и утренние газеты, потому что господин Всетаки уже узнал о случившемся и не опустил телефонную трубку до тех пор, пока не получил обещание от всех газет, что они либо будут молчать, либо поместят две-три строчки с указанием лишь заглавной буквы имени, чтобы ни один посторонний не разобрался толком в происшествии. На следующий день газеты вышли без сообщения, которое тетя Анна и ее дочь Лонни да кое-кто и другой из знакомых считали самым важным во всем мире, так что, по их разумению, на сей раз пресса не оправдала своего высокого предназначения. Лишь в одной газете, где вообще печатали заметки о всяких несчастиях, преступлениях или самоубийствах, была заметка в несколько строк, что г-жа И. с признаками отравления помещена в больницу, но жизнь ее вне опасности. Даже о мушиной бумаге ничего не было сказано в газете, так что публика не смогла узнать, что бывают на белом свете и такие люди, которые травятся мушиной бумагой. Ничего не говорилось в заметке и о том, было ли вообще в опасности здоровье г-жи И. или нет. Можно было предположить скорее, что все это лишь глупая комедия — лишь бы кого-то разыграть. Лонни со своим живым воображением, если бы кто-то подтолкнул ее на это, объяснила бы все так: Ирма вовсе и не хотела травиться, а разыграла это, чтобы отбить у нее Ээди, когда упустила из рук своего собственного мужа. И все ее слова, что она-де хочет умереть, хочет только умереть, — только лишь хитрость, потому как слезы и смерть — это уловки женщин, с помощью которых они берут верх над сильной половиной рода человеческого. Так могла бы объяснить все Лонни, если бы хоть кто-то ее поддержал. Но таких не нашлось, и поэтому происшествие это, которое поначалу вызвало столько страху и смятения, доставило лишь большое разочарование. Господи, к чему все это, ежели даже газеты ничего об этом не пишут!

В таком разочаровании и незнании ей пришлось пребывать до вечера третьего дня, только к этому времени Ирма приободрилась, так что ее смогли отпустить лечиться и поправляться домой. Ирма сама хотела бы пойти скорее в свою разоренную квартиру, чем к тете Анне, ей не хотелось слышать и видеть ни одного человека. Но в больнице решили, что поправляющаяся, несомненно, нуждается в обществе и помощи других людей, и поэтому ее передали, так сказать, из рук в руки тете, чтобы не произошло чего-нибудь худшего, чем то, что уже случилось. Тетя своими собственными ушами слышала, как Ирма сказала врачу вполне спокойно:

— Это не поможет, не навязывайте мне стражу, я все равно сделаю то, что хочу.

— Конечно, сударыня, — согласился врач, — но вскоре вы уже не захотите так поступать. Немножко оправитесь, и все пройдет. Поверьте, я понимаю вас больше, чем вы сами себя. Вы встречаетесь с этим впервые, а я — уже множество раз.

— С тем, что было со мной, вы все же встречаетесь первый раз, — сказала Ирма.

— И надеюсь, в последний, — ответил врач.

Тете Анне в больнице твердили, чтобы она не надоедала Ирме ненужными вопросами, не выведывала у нее ничего. Это очень осложнило положение тети Анны, так как она не знала, как и что говорить. Пока они были вдвоем с Ирмой, а другие еще не пришли с работы, тетя пыталась молчать — занималась своим делом и «сопела себе в две дырочки», как сама любила говорить. Но эту игру в молчанку Ирма не смогла долго вынести. Она сама стала искать тему для разговора.

— Кто у вас теперь на квартире живет? — спросила она. — Только сейчас заметила, что это какой-то мужчина.

— Да, мужчина, — ответила тетя. — Это он тебя в больницу отвез.

— Значит, Ээди Кальм?

Тут последовало молчание, обе задумались. Потом Ирма сказала как бы про себя:

— Значит, это кровать Ээди, что в передней комнате.

Ее терзала мысль, что она легла помирать на постель Ээди, словно так было угодно судьбе.

— Да, кровать Ээди, — сказала тетя, перебив мысли Ирмы, — они же с Лонни еще не в таких отношениях, чтобы спать в одной комнате или в одной кровати.

Ирму подмывало спросить, в каких же они отношениях, но она не сделала этого, ведь это ее не касалось, во всяком случае, в той мере, чтобы спрашивать. Тетя сама ничего больше не сказала, словно сочла свое деликатное замечание достаточным. И опять потянулось молчание.

— Тетя, почему ты ничего больше не говоришь? — спросила наконец Ирма.

— Деточка, мне нечего сказать, — ответила тетя. — Может, ты сама… у тебя, может, есть что сказать.

— Ах, дорогая тетя, — сказала Ирма, — мне тоже нечего. Ты же сама видишь, что со мной, чего там еще говорить.