Хозяин зеркал

Пугало расхохотался. Бубенцы зазвенели вразнобой – или, может, не было никакого смеха, может, просто ветер всколыхнул поля шляпы и пришитые к ним бубенчики?

– Песчаные големы не живут общинами, – продышавшись, ответил Пугало.

Джейкоб страстно позавидовал песчаным големам. Вопрос о Пророчестве он решил отложить до лучших времен.

Между тем тетушка все разорялась, а гордость и обида все пуще разгорались в Джейкобе, да так припекли, что он не выдержал и процедил сквозь зубы:

– Я не хочу убивать Боба О’Сулливона не оттого, что трушу. Я его не боюсь. Просто – не хочу убивать.

Тетушка снова всплеснула руками и вскочила, подобрав юбки. И так, с полными руками юбок, метнулась в дом. Джейкоб остался один на грядке латука. В его руках была тяпка. Он как раз пропалывал латук, когда тетушка пришла требовать исполнения долга.

Джейкоб задумчиво помахал тяпкой, задрал голову и уставился на проплывающие над Долиной облака. Облака были желтые и кирпично-красные, подсвеченные заходящим солнцем. С востока уже поднималась ночь. Там, на востоке, где в угасающем матово-синем небе кружилась еще над полем недавней – и последней – дядюшкиной битвы стая перепончатокрылых стервятников, там, за обступившими Долину невысокими синими хребтами, был Город. Оттуда пришел Святой Пустынник. Туда уходили караваны, нагруженные сушеным страусиным мясом, а также маслом и другими продуктами конопляного производства. Но Джейкоб не думал о Городе. То есть не о Городе в целом. Он думал о том, как эти же вот облака будут проплывать над Смотровой башней – длинной тонкой иглой в самом центре Города – и будут цепляться за ее шпиль, и в них, в облаках, отразятся краски вечной городской Авроры. Джейкобу хотелось посмотреть на Аврору. Он полагал, что узор облаков и узор песчинок, узор теней, отбрасываемых ветвями серого бересклетника, и узоры, образуемые сложными маневрами стай клювокрылых вьюрков – или даже те узоры, в которые складывается мозаика их гнезд на синих скалах, – все это лишь отражения, или отголоски, или дополнения одной фразы, неслышно произносимой полотнищами городской Авроры. Джейкобу очень хотелось бы разгадать значение этой фразы. Иногда ему казалось, что он уже почти улавливает слова, видит связи, выстраивает стройный ряд повторяющихся деталей, но миг, дуновение ветерка – и рисунок рассыпался на сотни не имеющих смысла фрагментов. Это бесило Джейкоба, просто выводило из себя. Единственное, что способно было вывести его из себя, – бессмыслица. Как вот с этим узором. Или как с кровной местью – необходимостью взять двустволку и в кого-то из нее стрелять, надеясь, что древнее оружие не взорвется в руках.

Мальчик вздохнул и опустил взгляд на высохшую от жары грядку. Их собственный колодец почти иссяк. Оно и понятно. Была семья – и нет семьи. Джейкоб лениво ковырнул тяпкой рыжий земляной ком. Потянулся за длинным, цепко обвившим стебель латука сорняком. Запустил пальцы между твердыми комками, подрываясь под корень. Сзади зашуршало. Джейкоб обернулся.

Тетушка Джан стояла там со всеми своими юбками и со странным выражением лица. Левой рукой она упиралась в бок, правой протягивала Джейкобу небольшой кожаный кошелек.

Мальчик недоуменно моргнул. Не то чтобы он рылся в тетушкиных вещах – то есть рылся, конечно, заглядывал на случай, если придется, по выражению Пугала, делать ноги (Джейкоба всегда смешила эта фраза из уст Пугала, учитывая, что для человека и для голема слова имели совершенно разное значение), ну да, заглядывал, но чтобы тетушка вот так, сама, протянула ему кошелек со всей прошлогодней выручкой за коноплю… нет, подобного мальчик не ожидал.

– Тетя Джан, вы что? – осторожно спросил он.

– Вот, возьми, – просто сказала тетка. – Возьми и отправляйся в Город. Поезжай и купи себе ненависти. Потом возвращайся и исполни свой долг.

Джейкоб снова моргнул.

– Вы хотите, чтобы я пошел к Торговцам Ненавистью?

Тетка отрывисто кивнула, уронила мешочек к ногам Джейкоба и, не оглядываясь, пошла в дом. Ее узкая прямая спина на мгновение замерла в дверном проеме, и Джейкоб неожиданно для себя понадеялся – может, все же оглянется?

Нет. Не оглянулась.

Ездовой страус дремал, подобрав под себя длинные лапы, и лишь испуганно топорщил хохолок всякий раз, когда в костре потрескивала ветка бересклетника. Небеса были темны, только на востоке, над Городом, мерещилось бледное сияние. Горы тщились дотянуться до небес горбатыми спинами, почесать хребты и понежиться в прохладных лучах, но небеса смотрели презрительно на скучившееся внизу каменное стадо и оставались высоки и недоступны.