Хозяйство света

— Он не менее чудесен, прекрасен или велик — этот мир, за который вы меня упрекаете. Он только не так удобен. Мрак пожимал плечами. Зачем же Господь создал мир до того несовершенный, что ему приходится постоянно себя исправлять?

От этого у Мрака начиналась морская болезнь. Он доводил себя до морской болезни, неистово мечась от одной крайности к другой, сознавая, что внутри у него идет борьба за власть, и так сильно стискивал руки, что кровь из них уходила.

Если движение в нем подобно движению в мире, сможет ли он когда-нибудь удержать себя? Должна быть какая-то устойчивая точка. Он всегда держался за неизменную природу Господа, за надежность Божьего творения. А теперь столкнулся лицом к лицу с неклейменым Богом, который сотворил мир себе на потеху — посмотреть, что из этого выйдет. И Человека он сотворил для того же?

Возможно, никакого Бога вообще нет. Мрак расхохотался. Возможно, как он всегда подозревал, ему одиноко, потому что он один.

Он вспомнил свои пальцы в полых витках окаменелостей. Вспомнил свои пальцы в ее теле. Нет, нельзя вспоминать об этом, никогда. Он сжал кулаки.

Есть Бог или нет Его, опереться все равно не на что.

Он ощупал конька в кармане.

Вынул его, повертел в руках. Подумал о бедном морском коньке, который нес деток в своей сумке, как вдруг высокая волна пригвоздила его к скале навечно.

Пригвожденный к скале. Ему нравился этот гимн.[6] Удержит ли якорь тебя в штормах жизни? Он спел его: Наш якорь душу на плаву удержит среди стихий, ревущих и безбрежных, пригвожденной к скале, что прочна и сильна, ибо в Божьей любви укрепилась она.

К скале пригвожденный. Мрак подумал о Прометее, прикованном к скале за то, что похитил огонь у богов. Прометей, обреченный страдать и днем, когда орел клевал ему печень, и ночью, когда она отрастала снова, затягиваясь кожей, нежной и тонкой, как у младенца.

Пригвожденный к скале. Здесь это просто городской герб: Сольт — приморская деревня, рыбацкий поселок, где каждая жена и каждый моряк должны верить, что надежный бог может усмирить непредсказуемые волны.

А если непредсказуемая волна и есть сам Бог?

* * *

Человек снял сапоги и аккуратно сложил на них одежду. Он был наг и хотел медленно войти в море и не вернуться. С собой он взял бы только одно — морского конька. Они поплыли бы назад сквозь время, сюда же, только перед Потопом.

Последний день мы оставались собой.

Я встала рано поджарить бекон. Пока он шипел на сковороде, я отнесла Пью чашку «Самсона Крепкого», напевая «Удержит ли якорь тебя в штормах жизни?»

— Пью! Пью!

Но он уже поднялся и ушел, а ПсаДжима захватил с собой.

Я искала его по всему маяку, а потом заметила, что его лодка тоже исчезла — вместе с матросским сундучком. Должно быть, он сперва чистил латунь — полироль и ветошь остались лежать, а все блестело и пахло усердной работой.

Я побежала на самый верх к свету, где мы держали телескоп, чтобы распознавать корабли, которые не радировали при входе в гавань. Может, увижу лодку Пью где-нибудь в море. Но там никого не было. Море было пусто.

Семь утра, а в полдень они придут за светом. Лучше уйти сейчас, я всегда это знала, пригвоздить свет к памяти, где никто не сможет его уничтожить. Зачем мне смотреть, как будут разбирать оборудование и опечатывать наши комнаты? Я принялась укладывать свои вещи, хоть их было и немного, а затем в кухне увидела жестяную коробку.

Я знала, что Пью оставил ее мне, потому что сверху он положил серебряную монету. Ни прочесть, ни написать он ничего не мог, но распознавал вещи по форме. Моей формой была серебряная монетка.

В коробке Пью хранил про запас чай и табак. Они были на месте, в бумажных пакетиках, а под ними лежали свертки банкнот — сбережения Пью. Под ними обнаружились старые монеты — соверены, гинеи, серебряные шестипенсовики, позеленевшие трехпенсовики. Помимо денег здесь лежала старинная подзорная труба, сложенная в кожаный футляр, и несколько томов в кожаных переплетах.

Я вынула их. Два первых издания: Чарльз Дарвин «О происхождении видов», 1859, и «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», 1886. Другие тома оказались записными книжками и письмами Вавилона Мрака.

Одни тетради, аккуратно переплетенные в кожу, были исписаны мелким почерком и проиллюстрированы рисунками пером — цветы и окаменелости: дневник жизни Мрака в Сольте. А еще в бумагу была завернута истертая кожаная папка с вытесненными в углу буквами ВМ. Я развязала побуревшую ленту, и мне на ноги высыпалась груда листов. Почерк был крупный и неуверенный. Там тоже были рисунки пером — он сам, всегда с зачеркнутыми глазами, а также акварели на рисовальной бумаге — портреты красивой женщины, всегда вполоборота.

Мне хотелось прочесть это все, но здесь мое время истекло.