Храбр

Добрыня только руками развел. Греки и правда не доверяли управление неромеям. Особенно это касалось окраинного Херсонеса. Еще отец нынешнего василевса отдельно наказал, чтобы там не давали местным власти ни при каких условиях. Херсониты всегда держались наособицу, говорили, что их город основан выходцами из Ираклии Понтийской, и греки тут – пришлые. Да и сами греки не звали херсонитов ромеями. Херсонес выпросил себе у империи особые права, крепко их держался, короче, за таким строптивым народцем требовался глаз да глаз. Иначе жди смуты.

Но после того как четверть века назад русы осадили город, от него мало осталось. И горожане надолго запомнили, что перепуганный Константинополь на помощь не пришел. Русы поморили херсонитов голодом, потом ограбили до нитки, нагрузили ладьи так, что те трещали, и убрались восвояси, радостные и пьяные. В догон им летел стрелой корабль с горько плачущей сестрой василевса, просватанной за великого князя Руси. А уцелевшим херсонитам предстояло заново поднимать город из ничего.

Видно, поэтому, дабы ускорить восстановление Херсонеса и задобрить горожан, был назначен управляющим местный, из влиятельного рода болгар Цулов, давно верой и правдой служившего грекам.

– Ах, так я еще и виноват! – воскликнул князь, но совсем не рассердился, напротив, принялся хохотать.

Георгий Цула оказался умелым правителем, только малость чересчур. Херсонес при нем расцвел, однако начал поглядывать в сторону италийских вольных городов, успехи которых были прекрасно известны херсонитам. Отдаленная греческая фема, в которую входил еще город Сугдея, была как нарочно создана для самостоятельного управления. Не делясь с Константинополем доходами, она разбогатела бы сказочно. И протоспафарий Георгий Цула, похоже, не выдержал искушения.

– Ну, как всегда, – заключил князь. – Ошиблись греки, а виноваты получаемся мы, и нам же расхлебывать. Тьфу. Ладно, поможем союзникам. Хорошо бы малой кровью обойтись. Довольно в прошлый раз набедокурили.

– Малой кровью? – Добрыня покачал головой. – Там целая фема восстала. Без набега не обойтись.

– А откуда Ивашка пишет? – вспомнил князь. – Вот пришел бы он в Херсонес…

– Что можно сделать в Херсонесе без дружины? Постучать в ворота и сказать, чтобы прекратили?!

– Не перебивай! Вот пришел бы Ивашка да зашиб этого стратига-смутьяна! Хлоп – и полдела сделано. Или Долгополый теперь не храбр? Где он?

– Иванище писал из Ксилургу, с горы Афон. Теперь он идет в Херсонес осмотреться на месте.

– Ага! Сам почуял! Храбр!

– Уже не тот, что раньше, – мягко сказал Добрыня.

Князь засопел. Намеки на общую дряхлость старшей дружины злили его. Это лишний раз напоминало, что и князь не добрый молодец, а неповоротливый седобородый дед.

– Прибить зачинщиков – половина дела, – настойчиво повторил князь. – Тебе ли не знать. Хлоп, хлоп, и все остальные разбежались. А еще лучше главного зачинщика взять живьем и подарить хозяевам. Помнится мне, Урманин всегда так поступал.

– Не в Греции ведь. И Илья тоже не столь молод, чтобы справляться самому. Да он не вернулся еще из объезда.

– Ну дай ему десяток молодцов, пускай сцапают этого Георгия Цулу! – сказал князь, не слушая. – В мешок засунут и отвезут василевсу. Тот будет счастлив. А дальше можно спокойно ждать, пока тмутараканский подойдет и смердов херсонских утихомирит. Ясно тебе? И всё. Надоели греки. С русью забот хватает, а теперь еще и греки!

Тут как нарочно явился грек, отец Феофил, и принялся нудно жаловаться на другого грека, архиепископа Иоакима, не способного вселить в души новгородцев страх Божий. Объяснить, при чем здесь князь с воеводой и какое им дело до внутрицерковных дрязг, митрополит не смог.

Добрыня глядел на обоих – безразмерного князя и усохшего священника – и гнал подальше мысль, до какой же степени все одряхлели. Недавно он поймал себя на том, что уже не взлетает в седло, а тяжело громоздится на коня. Заметил-то днями. А когда на самом деле пропала былая легкость?.. Добрыня спокойно принимал то, что Киев его молодости потихоньку уходит. Ровесники, те, с кем начинали обустраивать Русь под рукой великого князя, совершили достаточно. Теперь их следовало проводить с благодарностью. Но участвовать в этом всеобщем угасании было тоскливо. Из прежней старшей дружины один Илья Урманин радовал статью, чем вызывал у Добрыни попеременно тихое восхищение и глухое раздражение.