Храбр

Добрыня, горячий, полный сил, гордился тем, что прижал буйный город к ногтю, и полагал, будто равных ему нет. Пока Добрыня перед той бабой красовался, думая, что сама, как разумная женщина, падет к его ногам, Хакон преспокойно ее огулял, посулив знатный отрез шелка. Все обошлось бы миром, не будь Хакон со своим волшебным женоприманивающим отрезом уже притчей во языцех. Про отрез Хакона бились в харчевнях об заклад – сколько еще дур на него позарится. Драгоценной ткани там было на два пальца, ровно высунуть из-под полы. Ну и когда варяг-соблазнитель честно вручил бабе шелковый огрызок, та не придумала лучшего, чем нажаловаться Добрыне. Посадник вызверился, бабу прогнал, а сам пошел и наткнулся на Хакона Злого, который вправду был маленький. Общего у двух Хаконов тоже хватало – оба из Ладоги, носили православные кресты во всю грудь, плохо говорили по-нашему, плевать хотели на любого, кто не конунг, и отличались наглым выражением морды. В эту самую варяжскую морду Добрыня и стукнул, недолго думая. Варяг кое-как поднялся, спросил, держась за скулу: «Ты ведь не конунг, верно?» Дальше вышло неудобно. Хакон Злой оказался хоть маленький, но прыгучий, и в припадке бешенства едва не отгрыз посаднику ухо. Отдирала Злого от Добрыни стража посадника, ходить без которой тому не полагалось. Хохот на весь Новгород был уже, считай, обеспечен. Но и отступать казалось некуда. Разобравшись и взаимно извинившись, Добрыня и Злой отправились вместе к Хакону Маленькому. Тот долго не мог понять, чего от него хотят. Потом задумчиво оглядел покусанного Добрыню и спросил: «Ты ведь не конунг, ага?» И ласково потер огромный кулак. Добрыня зарычал. Он мог растереть варяга в пыль. Только за что?! За собственную дурость? Илья Урманин на его месте предложил бы обоим Хаконам пойти хлопнуть меду. Но Илья никогда не терялся, оказавшись в глупом положении. Напротив, громче всех хохотал. У природных варягов было свое, особое чувство смешного. Они звали Прекрасноволосым конунга, десять лет не мывшего голову. Vikingr мог носить прозвище Вшивая Борода, Трусоватый, Навозный Жук, а то и вовсе Дерьмо… Или вот Маленький – громила немногим меньше самого Добрыни. Посадник выругался и ушел. А назавтра весь Новгород покатывался со смеху.

Позже Добрыня столкнулся с Хаконами по торговому делу – и пожалел. Это оказались купцы-разбойники, отставшие от жизни на верный век. Таких бессовестных варягов Добрыня не видел даже на их родине, они там повымерли, оставшись только в песнях скальдов. Хаконы не умели и не хотели торговаться, в них не было ни капли уважения. Называли цену – и сразу посылали тебя очень далеко, едва ты рот откроешь вместо кошеля. Стоило еще разузнать, сколько народу они зарезали за целый воз черной лисицы, торгуя который Добрыня выслушал много любопытного о своих предках.

Знал бы он, как потом смеялся и передразнивал его весельчак Хакон Маленький, подсчитывая выгоду.

Тот еще дед был у Касьяна.

Стоило держать в уме, что у прочих ловцов деды не хуже. Или не лучше, смотря с какой стороны подойти. И пускай ловцы с детства наслышаны о подвигах Ильи Урманина, этого мало, чтобы взять отряд в кулак. Молодые купцы приучены щупать товар руками и лишь тогда решать, хорош ли он.

Покидать их, что ли, в реку для начала?..

Тут раздумья Ильи прервал Борька Долгополый. Парубок нагнал витязя и позвал:

– Дядя Илья.

– Чего тебе?

– Позволь обратиться. Ты же в греки идешь, верно?

– Ну… Примерно в том направлении.

– Вдруг отца моего встретишь. Я слыхал, он где-то там бродит. Скажи ему, что все у нас здоровы и наживают добра потихоньку.

«Да он знает», – едва не ляпнул Илья.

Борька отстал. Дорога тянулась пыльной узкой тропой. Вовремя ушел Иванище, думал Илья. И ловко устроился. Шастает по своей любимой Греции, набирается духовных знаний в беседах с монахами, да еще и важным делом занят на благо Руси. В роду Долгополых место отца занял старший из сыновей, и все у них хорошо. Только Борька тоскует. Ничего, привыкнет. Добрый и забавный парубок – чернявый, смуглый, весь в Иванища. Что бы Долгополые ни говорили о своих прародителях-болгарах, а подсуетился там природный грек, болгары-то светлее.

При воспоминании о греках Илья поежился. Под Херсонесом он окажется до смешного беспомощен. Вся судьба затеи будет в руках Дениса и Иванища – успел бы тот подойти. Что там могут эти двое? Кого знают из местных? Не продадут ли их стратигу херсонские монахи? Одни вопросы. Беспокоил Денис – Илья раньше не был с ним в деле. Теребили душу четыре Михаила. А в Киеве при смерти князь. А в Новгороде хромец. А в кольчуге летом упаришься! И меду теперь не скоро выпьешь! И еще семь больших днепровских порогов надо перескочить!

Тут Илья сообразил, что всю затею придется ходить пешим, – и тихонько взвыл.

Поблизости возник Подсокольник.

– Худо, дядя?

– Да не то чтобы совсем…

Микола отцепил от седла мех.

– Греки по жаре пьют вино, разбавленное водой, – сказал он. – Я решил, раз мы туда идем, надо подготовиться!

* * *

Денис ждал у дороги, залегши в кустах. Выдал его храп.