Храм

Они не давали мне уснуть по ночам, вымывали солеными слезами глаза, вызывали во мне горечь и гнев. А еще — нестерпимую боль оттого, что чудилась мать, зажатая в своем теле-карцере, сознающая, как превращается в жалкое существо, наполненный «чудесами» скелет. И это — моя мать, которая всегда весело хлопотала по дому, чистила его до тех пор, пока тот не засверкает тысячами огней, подолгу бывала в обществе «Красного Креста», где бесплатно оказывала услуги парикмахера малообеспеченным людям… Образы наплывали один за другим, истязая меня и создавая страшную путаницу в голове. Тогда я вспоминал, как протянул ей руку, чтоб она достойно ушла из жизни. Я был убежден, что поступаю правильно: она ушла на небо, гордясь мной. Но как внушить это живым, тем, кто остается рядом, судит и с кем надо считаться? Оставаясь один на один со своим огромным будущим, я покрывался испариной.

По утрам тошнотворная ясность проникала через темно-красные шторы на окнах. Я долго просыпался, глядя, как она сжижается вокруг меня, на сухом и холодном, как пустыня, постельном белье, на стенах, где она создавала рой встревоженных пчел, натыкавшихся на границы реальности. Это походило на пробуждение во вражеской стране или после ночи любви рядом с девушкой, которую не любишь, тело которой теперь — когда привлекательность ночи исчезла — отвратительно. По правде говоря, все было намного хуже, ибо сама ночь потеряла какую-либо привлекательность, она меня пугала как непристойный вздор с безобразными руками в виде щупальцев спрута. Обычно эротизм ублажает призраков. Но когда ты забыт Богом — я имею в виду сиротство, — это сродни зияющей ране, той, что ноет до невыносимой боли, до разрыва души.

В те минуты, когда вдруг идешь ко дну, наконец-то задумываешься о бесконечности вселенной, звездах, космосе. Ставишь человека на его место: прах и пыль, земляной червь, крошечное средство передвижения, которое однажды и в самом деле должно прекратить двигаться. Утешаешься непредвиденными метафизическими случайностями и все равно не можешь смириться. Ведь ей было всего лишь пятьдесят три года! И снова бунт против этого вероломства, в котором главную роль сыграл наследник. Диву даешься, как траур вообще возможен. И молча воешь. Затем гнев медленно стихает, хоть знаешь, что позже он вспыхнет вновь. Угнетает квадратура круга, сковывает.

Единственный способ постичь траур — сравнить его с собором дона Фернандо. Возможно, как и он, я никогда не завершу начатое. Так же как и ему, мне предстоит раствориться в творчестве и принять, что это будет долго мучить меня, может, всю жизнь. Ведь я вырос в обществе, которое упивается высокими скоростями и не приемлет таких проволочек, как тот компьютер, что тормозит, электронная почта без ответа, очередь в кассы на почте или получение багажа в аэропорту… Раздражаешься от мелочных ожиданий, не понимая того, что из-за этих раздражений сталкиваешься с самим собой и закладываешь основание столь же раздражительного мира. А надо так мало — просто запастись терпением и ждать разрешения открыть самого себя, свои сокровенные желания, вместо того чтобы выплескивать инфантильные побуждения. Наблюдая за стариком, я стал меняться, вновь создавать себя, кропотливо, медленно, даже томительно. И если синдром Питера Пэна минует меня, вот тогда уж точно сумею состояться.

В это утро пришло озарение: свершилось то, чего до сих пор я был не способен осуществить. Ну конечно же, раньше, в студенческие годы моя жизнь била ключом: поездки по Европе, Южной Америке и особенно в США. В двадцать лет, подталкиваемый февральским небом, столь же угрюмым, как мое в то время сердце (разочарование в любви), я поддался наплыву то ли глупости, то ли здравомыслия и уехал во Флориду без ведома родителей (мать сходила с ума от переживаний) со скромными сбережениями в кармане и двумя книгами в рюкзаке: «На дороге» Джека Керуака и «Мартин Иден» Джека Лондона — красной розой, по мнению моего друга Эрика. Пять месяцев я жил в Джексонвиле. Как-то вечером, на третий день своего пребывания в городе, я повстречал в баре замужнюю женщину на восемнадцать лет старше меня, очень богатую; что касается денег и одиночества, наши горизонты пересеклись на гамбургере с грибами. Спустя два дня она меня «нанимала» в рекламное агентство, которым руководила. Завязалась знойная любовная история, несмотря на мужа, которому я сочувствовал и который водил меня то в казино, то в заведения со стриптизершами… С обнаженным торсом и банданой канареечного цвета на голове я проигрывал свои двадцать лет на баскетбольных площадках вплоть до наступления сумерек. У меня было помрачение.