Храм

Н взял верхний планшет, положил на стол, раскрыл. Он это сделал просто так, без цели, как берут с полки и раскрывают знакомую книгу, от которой в душе сохранился теплый след. Смотреть на чертежи было приятно, хотя некоторые из них Н не помнил: очевидно, прежде в них не было нужды. Каждый узел конструкций был повторен в увеличении. Их поместили в круги радиусом не больше дюйма (в центре легко угадывался прокол от иголки рейсфедера). Дерево узнавалось по линиям, символизирующим косой срез годовых колец, бетон — по кружочкам и точкам, мол, гравий и песок; кирпичи так и были нарисованы кирпичами. Даже через тысячу лет у того, кто будет это рассматривать, не возникнет вопросов.

Н быстро устал. Дремота возвратилась — такая решительная, что сопротивляться ей было бесполезно. Н положил голову на руки и отключился мгновенно, а когда открыл глаза — был свеж и готов искать. Именно так. Не просто рассматривать чертежи, а искать в них нечто забытое. Когда-то — еще весной — он видел это нечто, но тогда он не придал ему значения; оно зафиксировалось в сознании — и легло на дальнюю полку памяти. А сейчас пришло его время — и оно подавало сигнал. Еле слышный, невнятный, но совершенно реальный.

Н повезло: не пришлось изучать сотни ватманов и калек — уже во втором планшете он обнаружил это. Сначала увидел — и только тогда понял, что именно это искал. Крест. Большой деревянный крест. Судя по проставленным размерам — трехметровой высоты (и еще полметра крепежной части, погруженной в пол). Перекладина крепилась по центру «золотого сечения». И ее длина соотносилась с высотой креста все в той же «золотой» пропорции. Крест должен был стоять перед амвоном, точно в центре круга: позади — иконостас, впереди — круглый край солеи. Тогда — весной — Н удивился необычности этого замысла: чтобы каждый человек — войдя в храм — и где бы он ни находился в храме — отовсюду видел перед глазами символ своего спасения. Прежде всего — крест, и лишь затем — аккомпанементом — иконы, свечи, служителей... Как я мог об этом забыть? — подумал Н, и тут же вспомнил: ведь я был занят. В те дни я выгребал из храма мусор; это не самое интеллектуальное занятие, но ни о чем другом я не думал. Потом я ставил строительные леса — снаружи и внутри. Потом я лечил тело храма... Я все время занимался телом храма, признал Н, и ни разу не подумал, каким образом вернется в него душа. Все время, каждый день я помнил о Боге (а если б запамятовал — черный ангел сразу напомнил бы мне о Нем), но как при этом я мог забыть, что храм — это след Его Сына?..

Вот чего недоставало храму: души.

И моей работе недоставало души. Я трудился не по велению сердца, а как раб. В этом не было моей вины — мои руки были пусты, мне нечего было отдать. Но кто отнял у меня все?!.

Эта внезапная вспышка удивила Н. Никогда прежде — ни разу в жизни! — он не бунтовал. Даже маленьким мальчиком. А когда повзрослел, и философия обосновала ему бессмысленность насилия, этот метод решения проблем он уже осознанно исключил из своего поведения. Мир был болен насилием, это ранило душу, но ничего не меняло в ней: иммунитет хранил ее от заразы. Неужели только для того, чтобы в конце он все-таки взбунтовался, причем не против конкретного человека, не против какой-то невыносимой ситуации, — против Бога!..

Это было так банально, что Н даже развеселился. Здравствуй, Сатана! Как же я не заметил, что ты уже сидишь рядом? И с чего ты решил, что из меня уже можно лепить все, что тебе заблагорассудится? Ошибся, голубчик. Я знаю — ты ничего не делаешь спонтанно. Ты сперва намечаешь цель, потом анализируешь, потом составляешь план... Ну так ты просчитался! Такое, знаешь ли, случается, и не только с людьми, но и, как видишь, с самой разумной сущностью на свете. А теперь вали отсюда. И прихвати с собой свой бесценный дар — сомнения. Я все равно не смогу воспользоваться ими — мне некуда их приткнуть...

Он ощутил, как в нем поднимается волна. Такая знакомая — и такая забытая: ведь так давно ее не было! Он уже не мог сидеть, не мог думать — нужно было что-то делать. Все равно что — лишь бы делать, лишь бы тратить избыток энергии, пока она не сожгла все внутри.

Он встал, вышел во двор. Собака радостно прыгнула ему на грудь — этого тоже давно не было, но Н отстранил ее, даже не взглянув: ты мне сейчас не поможешь. Поглядел по сторонам: что? что?.. Вдруг вспомнил, что обещал вскопать грядку. И это было так давно, что в ней, возможно, уже не было нужды, но сейчас нужно было не думать, а делать. Н взял в сарае лопату и пошел на огород. Лопата вошла в землю легко, черный пласт показал свой жирный, лоснящийся бок, и неспешно развалился. Н копал с упоением; это было так хорошо, так хорошо!.. Он копал и копал, не чувствуя ни усталости, ни тяжести в руках, ни сердца. Значит, все правильно, все правильно, бездумно повторял он в такт неудержимой, уверенной лопате. Только один раз он разогнулся, чтобы стереть с горячего лба пот, и увидел, что Мария сидит на крыльце и плачет. Она была счастлива.