Храм Духа Святого

— Это у нее тоже вроде болезни, — сообщила мать. — Такой кошмар, такой кошмар. Она сказала мне, как это называется, но я забыла — в общем, она не может с этим справиться. Что-то врожденное. Томас, — сказала она, прижав руку к щеке, — представь, что ты был бы на ее месте?

Он чуть не задохнулся от раздражения.

— Когда же ты поймешь, — гаркнул он, — что если она сама не может себе помочь, ты тем более не сможешь?

Глаза матери, знакомые, но далекие, синели, точно небеса в час заката.

— Нимперманка, — пробормотала она.

— Нимфоманка, — гневно поправил ее Томас. — Ей нечего дурить тебе голову разными мудреными словами. Она — моральный урод. Вот что ты должна, наконец, понять. Родилась без стыда и совести — как другие появляются на свет без почки или ноги. Ясно тебе?

— Я все думаю, а вдруг на ее месте был бы ты, — произнесла она, не отрывая руки от подбородка. — Если б это был ты, представь, что бы я чувствовала, если б никто не пустил тебя в дом? Если бы ты был нимперманьяком, а не таким умницей, и делал бы все не по своей воле…

Томас внезапно почувствовал невыносимое отвращение к самому себе, точно он в самом деле медленно превращался в девчонку.

— В чем она была? — неожиданно спросила мать, и глаза ее сузились.

— Голая! — взревел он. — Надеюсь, теперь ты ее вышвырнешь отсюда?!

— Ну как же я могу ее выгнать на такой холод? Сегодня утром она опять говорила, что покончит с собой.

— Отправь ее обратно в тюрьму.

— Тебя бы я в тюрьму не отправила, Томас.

Он встал, схватил стул и вышел из комнаты, опасаясь, что еще чуть-чуть, и он не сможет с собой совладать.

Томас любил мать. Любил, потому что это было естественно, но порой не мог вынести ее любовь. Иногда это все превращалось в идиотскую загадку, и он чувствовал, как вокруг собираются тайные силы, такие невидимые потоки, которые он не в состоянии контролировать. Мать всегда начинала с банальнейшего соображения: «Вот это полезное и доброе дело» — и тут же неосознанно заключала сделку с дьяволом, которого, конечно же, не могла распознать.

«Дьявол» для Томаса был всего лишь оборотом речи, но именно этот образ лучше всего подходил для историй, в которые попадала его мать. Будь в ней хоть капелька интеллекта, он мог бы доказать ей, ссылаясь на времена раннего христианства, что излишества добродетели не вознаграждаются, сдерживать благие намерения — все равно, что сдерживать дурные, и что если бы Антоний Египетский сидел дома с сестрой, бесы не досаждали бы ему.

Томас не был циником и не отрицал добродетель — напротив, он считал, что она лежит в основе порядка и делает жизнь сносной. Его собственная жизнь казалась сносной только благодаря плодам материнских добродетелей, но вменяемого толка: благодаря ее умению безупречно вести хозяйство и превосходно готовить. Когда же ее стремление творить добро выходило за пределы домашних хлопот, вот как сейчас, ощущение, что тут замешаны бесы, одолевало Томаса, и речь не шла о каких-то его или материнских причудах — нет, именно о невидимых существах, которые в любой момент могли взвизгнуть или звякнуть крышкой кастрюли.

Девчонка месяц назад попала в окружную тюрьму за подделку чека, и мать увидела ее фотографию в газете. За завтраком она долго разглядывала снимок, а потом протянула газету Томасу поверх кофейника.

— Представляешь, — заметила она, — всего девятнадцать лет, и сидит в этой ужасной тюрьме. А с виду неплохая девочка.

Томас взглянул на лицо шустрого оборвыша, запечатленное на снимке, и констатировал, что средний возраст преступников неуклонно снижается.

— На вид здравомыслящая девочка, — сказала мать.

— Здравомыслящие люди не подделывают чеки, — заметил Томас.

— Ты не знаешь, что будешь делать в крайней нужде.

— Подделывать чеки не буду, — отрезал Томас.

— Думаю, — сказала мать, — надо отнести ей коробочку конфет.

Если бы в тот момент он настоял на своем, все было бы в порядке. Отец, будь он жив, сразу положил бы конец этой истории. Дарить конфеты было ее любимым занятием. Стоило кому-то из людей ее круга переехать в их город, она звонила и приходила с коробкой конфет, когда в семьях ее друзей рождались внуки или кто-то получал стипендию, она звонила и приносила коробку конфет; с коробкой конфет она дежурила у постели старика, сломавшего бедро. Томаса поразила ее идея заявиться с конфетами в тюрьму.

Теперь, когда он стоял в комнате и смех девчонки клокотал у него в голове, Томас проклинал свою беспечность.

Вернувшись из тюрьмы, мать без стука ворвалась в его комнату и рухнула на диван, взгромоздив маленькие отекшие ноги на спинку. Вскоре она нашла в себе силы приподняться и подложить под ноги газету.

— Мы и не ведаем, как живет другая половина человечества, — изрекла она.

Томас понимал, что, хотя вся ее речь состоит из одних штампов, за ними скрываются подлинные переживания. Оттого его больше удручало не то, что девочка сидит в тюрьме, а то, что мать ее видела. Он стремился оберегать ее от всего неприятного.

— Ладно, — он отложил свой дневник, — лучше забыть об этом. У этой девчонки есть все основания сидеть в тюрьме.