Храм и рынок. Человек в пространстве культуры

Этим объясняется, а может, правильнее сказать, задается стиль платоновского письма. Герои Платонова не испытывают даже эротических переживаний, и их слияние самопроизвольно, как ночные поллюции. Поскольку коллективное тело не имеет частных интересов и намерений, то в его описании у Платонова отсутствуют технические приемы авантюрного романа: нет ни замысла, ни фабулы, ни сюжета, ни препятствий, оттягивающих развязку и создающих чувство напряженного ожидания. Герои Платонова — это «полые люди», душевная бедность, эмоциональная ущербность которых выражается через описание столкновений их тел. Сам Платонов — это такой автор-наблюдатель, который не разрешил проблему «чужого Я», он не может видеть, сопереживать и таким способом постигать внутренний мир Другого. Но такая же позиция внешнего наблюдателя требуется и от читателя: он должен изменить свою оптику, отказаться от «внутреннего видения» и констатировать только внешнее: «Божев почувствовал ветер, твердой силой ударивший ему в грудь, и не мог упасть навстречу этой силе, хотя и был уже мертвым». А ведь классический художник обычно долго описывает внутренние переживания героя, дает ему возможность мысленно пробежать всю свою жизнь, последнее слово сказать перед смертью. Ничего подобного нет у Платонова. Он скрупулезно описывает физические взаимодействия пули и тела, челюсти и кулака, но не расстрел или убийство. Сам автор не судит и не морализирует и в этом смысле следует рекомендациям Витгенштейна в «Лекции об этике» (хотя и никогда не читал Витгенштейна), который высказывал недоумение, как возможна книга по этике и вообще суждения о ценностях.

И вместе с тем такое бесстрастное описание внешних событий сильно воздействует на нас; так репортаж в прямом эфире без монтажа и комментариев не только точнее передает суть происходящего, но и вызывает эмоциональные переживания. Точно так же персонажи Платонова, которые описываются в сложных конгломерациях, скученные в избах и бараках, сидящие за одним столом, работающие в одном котловане и т. п., тем не менее обретают свою индивидуальность в нашем сознании. Котлован или вихрь Революции поглощает их без следа, но они остаются навечно в памяти читателя. Платонов вообще предельно серьезен и даже эпичен. Это при том, что речи, внешность его героев предельно комичны; неграмотные рассуждения должны повергать нас в гомерический хохот, но парадоксальным образом они внушают нам ужас и передают трагизм происходящего; нет какого-либо катарсического опосредования, примиряющего нас с историей.

Смещение центра и периферии, фигуры и фона — вся эта сознательно используемая в постмодерне техника деконструкции создает в прозе Платонова причудливые конфигурации тел человека и животного, человека и орудия труда, человека и функции, человека и насекомого. Мир Платонова — это «прекрасный и яростный мир», это микрокосм, наполненный атомами бушующей материи, силами, субстанциями, которые видимы «творческим», конструктивным взглядом. Проза Платонова — это мистический «реализм», раскрывающий невидимые силы, образующие фигуры видимых предметов. Платонов — это художник-философ, осуществивший радикальную перцептуальную революцию, в результате которой мы оказались способными увидеть то, что прежде не замечали: сами условия возможности нашего видения. Более того, мир Платонова — это мир новой видимости: то, что прежде было фоном, стало у него фигурой, а то, что центром, — периферией. Страшный архаичный мир Платонова, своеобразный голос из глубины народной жизни — это отклик на вызов нашей рафинированной культуры. Это ответный дар интеллектуалам-идеологам, который нельзя отвергнуть. Если говорить об ответственности, то прежде всего перед этим миром, а не только перед идеями и ценностями трансцендентального субъекта.