Храм ненависти

— Вот он: старый цеховой принцип! Превосходно! Восхитительно! И вы тысячу раз правы: в секрете! Если мы хотим дойти до конца, то вначале нужно как можно больше сдержанности… Мы с моими друзьями, к примеру, категорически против, когда о нас говорят! Добро бывает настоящим только тогда, когда скрыто, не так ли? Шумная реклама вызывает у нас ужас. Строителем собора являетесь только вы! Посему только вы должны быть на виду! А мы удовлетворимся тем, что будем рядом, в тени, так сказать, чтобы вы имели возможность опереться па наше финансовое плечо… Мы будем оставаться в неизвестности, но, вне всяких сомнений, далёкими от того, чтобы быть из-за этого менее преданными вашими компаньонами… Впрочем, когда я говорю «мы», то это слишком претенциозно с моей стороны, поскольку мои друзья делегировали мне все полномочия представлять их перед вами. Да, мы находим, что вам будет проще, если мы все не будем вам докучать! У вас слишком много работы! Важно для вас иметь дело только с одним человеком во всём, что касается финансовой стороны, со мной! Согласны ли вы?

— При одном условии…

— Уже условия? У вас, что же, нет доверия?

— Поставьте себя на моё место, месье! Всё это мне казалось безнадёжным и теперь всё так внезапно, что я почти не в состоянии поверить… Единственное, в чём я не усомнился бы, — это создание такого объединения, где предоставляемые вами огромные средства будут находиться под скрупулёзно честной опекой. Не думайте, однако, что во мне говорит только гордость. Я думаю, что порядочные люди ещё существуют: к сожалению, недостаток этих необходимых средств в том, что они обречены оставаться в распоряжении незавидных посредственностей и поэтому иногда попадают в нечестные руки! Моё условие другого порядка: я требую, чтобы мой голос имел силу закона в том, что касается методов работы и архитектуры строительства.

— Но ведь это вполне естественно, конечно!

— Тогда я согласен.

В первый раз человек с белыми волосами протянул, не говоря ни слова, руку «Месье Фреду». Тот же не смог ничего прочитать в ясном взгляде своего посетителя и, оставшись один в своём кабинете, с некоторой тревогой спрашивал себя, выражали ли его проницательные глаза доверие или подозрительность.

Главный редактор перевернул последний листок из репортажа своего подчинённого. И тотчас взял телефонную трубку:

— Алло? Моро?… Я хочу продолжения!

— Какого продолжения?

— Ну этого, вашего репортажа о том полоумном!

— У меня его нет.

— Как?

— То есть я ещё не написал его.

— А почему?

— Я не мог отыскать двух наиболее важных действующих лиц: прекрасную Эвелин и Дюваля, бригадира строительства. Только они могут мне дать необходимые сведения, чтобы написать продолжение, которое стояло бы на ногах.

— Но нужно их найти, дружище!

— Это не так легко, дорогой господин Дювернье… Женщина вот уже четыре года как бесследно исчезла… Что касается бригадира, то у меня очень слабая надежда встретиться с ним завтра…

Шеф услышал гудки. Он встряхнул аппарат: Моро повесил трубку.

В противоположность своим предсказаниям; главный редактор спал очень плохо в эту ночь, и, когда его сморил; наконец, сои, то с этим начался один странный кошмар: он видел собор в ультрасовременном стиле, созданный одним художником-архитектором, Который имел лицо Моро и настойчиво просил денег, чтобы помесить их в кружку для пожертвований, находящуюся под статуей Святого Мартьяля… Огромная фигура святого, некий робот, каменный рот которого открывался через регулярные интервалы, повторял одну фразу, всегда одну и ту же:

— Дювернье, вы не очень умны. Рабирофф умнее: он уже понял, сам, что он может извлечь из моего собора…

СТРОИТЕЛЬСТВО

Моро только что проник в единственное место, где у него, был какой-то шанс встретить главного компаньона и преемника Андре Серваля: это было кладбище Банье. Расспросив одного из сторожей о погребениях, которые должны были состояться в этот день, он вышел на центральную аллею. Он шёл, бросая время от времени взгляд на надписи, банальность которых приводила в смущение. Впервые с момента, как он занялся этим репортажем, походившим скорее на расследование, он мог поразмышлять.

Аллеи кладбища были пустынны. Лишь приглушённые шумы напоминали о существовании города: стояла почти абсолютная тишина. Несколько воробьёв и парижских голубей перепрыгивали с места на место вокруг могил, одни из которых, почти совсем заброшенные, были покрыты мхом, заросли травой… Другие, в противоположность им, казались слишком цветущими и создавали впечатление, что богатые фамилий — их имена были начертаны в знак услужливого предоставления их места на кладбище — обращались к организациям, специализировавшимся: на ежемесячном украшении могил и надгробий, перед которыми никому из живущих не приходило в голову преклониться в почтении. «Почему во Франции люди посвящают так мало времени культу своих умерших? — спрашивал себя журналист. — Почему они превращают эти места вечного успокоения в зловещие некрополи? Почему они в этом не последуют южноамериканцам, кладбища которых всё-таки веселей?»