Храм

После обеда он вышел во двор. Участок был небольшой, соток двадцать, из них две приходились на огород. Штакетник еще держался, но некоторые планки истлели — обычное дело для сосны. Н заглянул в сарай и обнаружил и запас штакетин, и гвозди, и весь необходимый инструмент. Рукоять молотка была подобрана идеально, молоток ощущался, как продолжение руки, он обещал удовольствие от точных ударов, соединяющих железо с деревом. Но удовольствия не получилось: поперечины забора тоже истлели, гвозди входили в них без сопротивления. Нужно было менять весь забор. Н постоял, размышляя, стоит ли продолжать. Он не привык просто работать; работа должна была что-то давать душе, иначе теряла смысл. А эта работа не обещала ничего, кроме досады. Но и бросать ее было нельзя: если брошу — потом эта заноза будет сидеть во мне долго, уж я себя знаю… Ладно, решил он, потерплю; запасных планок не так уж и много, когда еще у Евфросинии Захаровны дойдут руки до этого дела, а пока сойдет и косметический ремонт.

Работа шла быстро, он увлекся и не заметил, как подошла Евфросиния Захаровна.

— Разве так можно? — полы пальто в грязи. И штанины — сами поглядите… — В ее голосе был не упрек, а нежность; он уже и забыл, как это сладостно, когда к тебе обращаются с такой нежностью. А может — никогда и не знал?.. Он попытался вспомнить — и не смог. — Идемте в дом, — сказала она, — я вам дам подходящую одежду.

Он положил молоток и пошел за ней. В сенях она вдруг обернулась и, встав на цыпочки, обхватила его шею, притянула к себе и прильнула мягкими губами к его губам. Потом так же резко отпустила и прошла в чулан. Среди висящих на бревенчатой стене вещей нашла ватную стеганку и хлопчатобумажные рабочие штаны, среди старой обуви в углу — заскорузлые кирзачи, забывшие, когда их надевали в последний раз. Штаны и ватник были тесноваты, а вот сапоги — точно по ноге. Если их смазать на ночь — цены им не будет.

Евфросиния Захаровна хлопотала вокруг него:

— Ничего, ничего… Пуговицы на ватнике я хоть сейчас переставлю, а вечером отпущу под мышками. И штаны расставлю: видите, какой сзади большой запас? И если носить их не на ремне, а на подтяжках…

Весь следующий день он провел возле яблонь. Покойный тесть когда-то научил Н чувствовать дерево, понимать замысел тех, кто до тебя хотел определить его судьбу, и движение его соков, подсказывающее истинную программу его жизни, запечатанную когда-то в семечке, из которого оно произошло. Он не сразу брался за пилу и секатор, подолгу стоял перед деревом то с той стороны, то с этой, — привыкал к нему. Если образ гармонии не проявлялся — переходил к другому дереву. Он не спешил, но работа шла споро, и когда серые сумерки обступили его, выталкивая из сада, он пошел в дом, ощущая в душе накопившееся за день удовлетворение.

Потом был еще такой же день, и третий, как под копирку, но под вечер к нему в сад вышла возвратившаяся с дневного дежурства Евфросиния Захаровна. Она сказала, что заняла очередь к бабе Клаве, и нужно поспешить, иначе очередь пройдет, и тогда уже ничего не докажешь.

Изба бабы Клавы не выделялась ничем, разве что тремя разномастными легковушками, приткнувшимися абы как возле забора. Горница выглядела нежилой: старый диван с высокой деревянной спинкой и потускневшим зеркалом, стулья вдоль стены, в углу возле окна фикус, три иконы на темном комоде, пытавшемся скрыть свой возраст под сеткой макраме. Несколько человек ожидали своей очереди. Они с провинциальным любопытством разглядывали Н, а девочка лет двенадцати в красивом свитере домашней вязки оторвалась от книги, которую читала за столом под огромным оранжевым абажуром, и радостно сообщила: — Вы как раз вовремя. Сейчас баба Клава допьет чай — и примет вас.

— Это ты, Фрося? — раздался низкий властный голос из-за приоткрытой двери. — Тебя-то я и жду. Проходи.

Баба Клава оказалась грузной старухой в косынке, плечи и грудь закрывал фабричный плед. Комнату освещали свечи. Их было много, десятка два, не меньше. На стенах пучками висели травы, но пахло не ими, а чадным фитилем и воском. Прикрыв за собой дверь, оставаясь в тени домотканой шторы, Н с профессиональным любопытством разглядывал лицо знахарки. Хорошо, что я успел ее повидать, думал Н; такое лицо, такие глаза запоминаются на всю жизнь. Жаль, что сердце ее уже остывает, душа уже покинула его, оно уже пусто и бесполезно. Немного бы раньше повидаться…

На круглом столе был только медный шандал с тремя свечами, библия и на ней — большой серебряный крест. Сбоку — пустой стакан в подстаканнике из бересты. Никаких знахарских атрибутов. За спиной старухи на полочке стояла единственная икона в серебряном окладе. Она потемнела от свечного чада, едва тлевшая лампадка не помогала ее разглядеть, но абрис — а может быть и чутье — подсказали Н, что это Пантелеймон.