Храм

— Мне жаль вас разочаровывать, но это заблуждение. — Теперь смерть говорила неторопливо, словно примирившись с необходимостью все ему растолковать. — Вашему ученому Ломоносову (точную дату не припомню, где-то четверть тысячелетия назад) было послано сообщение, что мир замкнут в ограниченном пространстве, как в яйце, а потому в нем ничто не пропадает. Если воспользоваться вашей фразеологией — ничто не списывается. Ни информация, ни энергия. Это сообщение Ломоносов распространил достаточно широко; во всяком случае, как человек образованный, вы могли бы его усвоить.

Ее пальцы легли на клавиатуру, а взгляд то и дело срывался на экран. Ей скучно, понял Н, и досадно, что я все еще здесь торчу. Но мне-то куда деться?..

— Короче говоря, — сказала смерть, — любой долг подлежит оплате. Об этом каждый узнает перед смертью — как вы сейчас, — но поскольку это условие вводится в будущего человека еще при зачатии, по умолчанию считается, что каждый человек знает: за удовольствие придется платить.

Все правда, признал Н. И про ДНК, и про общественную мораль.

Изображение было все еще четким, но Н все же заметил в нем едва уловимую дрожь — голограмма теряла энергию, блекла, и должна была вот-вот сорваться.

— Мне очень жаль, что я отвлек вас от ваших дел, — сказал Н.

— У меня нет своих дел.

— То есть?

— Ведь я ваша смерть. — Она сделала акцент на слове «ваша», и, заметив в его глазах удивление, добавила: — Как доктор, вы должны знать, что у каждого своя смерть.

Вот так. Дело за малым: вспомнить, что это за должок.

Н положил книгу на место, собрался с духом — и встал. Его качнуло, но голова уже не кружилась, а о тошноте он и вовсе забыл. Шаг — и он удержал равновесие, коснувшись раскаленной стены; шаг, еще шаг — и он, запнувшись о крашеный порожек, через раскрытую дверь вступил в горницу. Здесь было сумеречно — свет ночника попадал сюда через дверь отсветом беленых стен. Но каждый предмет был виден отчетливо, каждый был знаком и привычен, словно Н видел их здесь и на их местах всегда.

Н сосредоточился — и успешно прошел к столу. При этом краем глаза уловил движение в углу горницы. Там было трюмо, а в нем — Н вгляделся — его собственное отражение. Неясное светлое облако. Оно выплыло из бездонной глубины зеркала, но невидимая стеклянная поверхность удержала его, не выпустила наружу.

Н подошел ближе, и в полутьме разглядел в зеркале, что на нем просторная ночная рубаха. Н взглянул на себя. Так и есть. Рубаха была самодельная, без воротника, но из хорошего хлопка и ему как раз впору.

Н придвинул к трюмо табурет, сел. Глаза уже привыкли к слабому свету, но зеркало не впускало его в себя. Н пару раз качнулся вперед-назад, ища точку, с которой лицо стало бы мало-мальски различимым. Из этого ничего не вышло. Но он уже заметил по бокам трюмо простенькие бра, включил их, неторопливо взглянул на возникшее перед ним лицо…

Н никогда не видел этого старика.

Правда, он никогда и не разглядывал себя в зеркале. Не пришлось. Не было нужды. Видел-то себя он множество раз, скажем, каждое утро, когда брился — была у него когда-то такая привычка. Но делал он это автоматически, заботясь лишь об одном — чтобы выглядеть опрятно. То есть делал он это не для себя, не из внутренней потребности, а для других — для людей, с которыми придется иметь дело дома и на работе. Аккуратное бритье было как бы одним из условий мимикрии. Так же, как и аккуратная одежда: не персонифицированная, ничем не примечательная — такая же, как у других. Жена пыталась с этим бороться — покупала ему рубашки в элитных бутиках, коллекционные галстуки, пошила ему костюм из замечательного материала, название которого он любопытствовал узнать, да так и забыл спросить, — все зря. На нем эти вещи смотрелись, как заурядные. Как продукция массового пошива. Они подчинились ему, стали элементами мимикрии. Стали доспехами его души, о которой Н, как вы помните, старался не задумываться.

Старик в зеркале был худ; кожа, изрезанная четкими морщинами, плотно обтягивала кости лица; даже под бородой угадывался ее энергичный тургор. Где прежние мягкие черты? Н смутно припоминал, что прежнее лицо было полным, даже рыхлым, с претензией на круглоту, и оттого казалось добрым, хотя доброта Н была всего лишь защитной реакцией. Как жаль, что он ни разу не удосужился то лицо рассмотреть. Он слышал, что некоторые женщины (а может и мужчины?) часами изучают свое лицо, выражение глаз, мимику, ракурсы. Причем не время от времени, а ежедневно. Вероятно, его жена и дочь тоже не пренебрегали этим занятием, но утверждать этого он не мог, поскольку уходил на работу, когда они еще спали, а возвращался — когда они уже собирались ко сну. Что все эти люди искали в своем лице? Вряд ли они пытались понять себя. Ведь лицо — это всего лишь маска, его выражение — оружие защиты и нападения. По крайней мере — таков замысел природы. Значит, эти люди часами оттачивают свое оружие? И если ты ни разу не вгляделся в свои черты, значит, ты подсознательно рассчитывал на нечто иное, для тебя более сподручное?..