Хранилище

Я должен был думать о том, как справиться теперь с расчетами, но думалось совсем о другом. Во мне вызревало что-то новое — непримиримое, решительное, жесткое. План складывался, но не по тому, как произвести расчет. Складывался план моих будущих действий по отношению к лейтенанту и его Хранилищу. Мы — антагонисты на Земле: или он, или я, общего не дано! Отсюда — необходимость жестокой борьбы. Каким совсем иным стал бы мир без Хранилищ и лейтенантов!

Мы вылетели, когда солнце уже низко висело над черным мглистым горизонтом. Развернувшись, самолет пошел почему-то сначала на север. Вскоре под крылом в раз­рыве темного лесного массива длинным вытянутым прямоугольником в оцеплении мерцающих огней четко обозначилось на белом снегу Хранилище. Бурое, притаив­шееся, Оно, казалось, тянуло ко мне свои невидимые щупальцы, — тянуло, я это знал и знал, что от них мне никогда не освободиться. Конечно, мы будем помнить друг о дру­ге, ведь я один из очень немногих, кто был допущен туда, был там, выведал у Него са­мые зловещие тайны...

Я подумал, что паломничество крыс не было связано с морозом. Минус пять, а не тридцать пять держалось тогда! При минус пяти наверняка и в норах рай, незачем целым скопищем тащиться ночью сквозь снег, чтобы погреть бока у сомнительного источника. Значит, крыс влекло туда не тепло. А что же? Может быть, уловив из време­ни сигнал тревоги, они готовят себя и будущее потомство к выживанию?

Самолет быстро набирал высоту. Далеко внизу в мутной предночной пелене едва светились огоньки периметра. Длинный вытянутый буроватый прямоугольник рас­пластался подо мной. Случайный лучик бокового прожектора достал меня, разгорелся яркой вспышкой и вдруг странное вкрадчивое ауканье, как жалобный зов, раздалось над самой головой. Я вжался в угол между тюками и ящиками. Звук стал перемещаться к хвосту самолета — мне показалось, будто я снова в Хранилище, вместе с самолетом лечу под его необъятной кровлей...

Внизу все померкло, утонуло во мраке — ни дорог, ни поселков, ни огней. Тревожно дребезжала обшивка, ревели мощные моторы. Лоб холодило стекло иллюминатора. В ушах навязчиво звучало мучительное «Ой-ё-ё-ё-ё-ё-ё... » и белое, стянутое маской смерти лицо Сашка стояло перед глазами. И саднящее чувство вины томило душу...