Хранить вечно

– Ты меня не агитируй. Я вже давно сагитированный.

Я ушел, провожаемый его пристальным взглядом. Мне казалось, что я все-таки поразил его такой бескорыстной скромностью.

Генерал встретил холодно. Заговорил на «вы» – признак недовольства.

– Вот на вас заявление поступило. От Беляева – он ведь ваш лучший друг, так ведь, кажется? В первую минуту я был так возмущен, что решил сразу же ставить вопрос на ближайшем партийном собрании и порвал мою рекомендацию вам в члены партии. Но все же хочу сначала послушать ваши объяснения.

Он протянул мне два листа, аккуратно исписанные: «Считаю своим долгом, партийным и офицерским, поставить в известность… И раньше допускал разговоры, в которых высказывал жалость к немцам, недовольство политикой командования по отношению к немцам… Я считал эти разговоры просто несерьезными. Однако в Восточной Пруссии…» – и дальше все, что уже приводилось: «защищал и спасал немцев… вызвал недовольство наших бойцов и офицеров…» и т.д.

Читая, я видел перед собой тусклые, блудливые глаза, слышал нарочито металлический голос: «Шпионка. Расстрелять», видел окровавленные руки бледной женщины, чувствовал: задыхаюсь от ярости и отвращения, и только что вслух не приказывал себе – держись, держись, не зарывайся.

– Это все неправда.

– То есть как неправда?

– И просто неправда, и чудовищно, нелепо вывернутые наизнанку факты.

– А зачем ему писать на вас неправду?

– Этого я не знаю. А то, что предполагаю – дело чисто личное. Говорить об этом не хочу. Но тут написана чистая неправда. Вы меня знаете, товарищ генерал, врал я когданибудь?

– Нет, вы не врун, это я знаю.

В кабинете генерала был полковник из Москвы, и пока я читал, вошел Забаштанский.

– Но этому заявлению я поверил. Тоже потому, что знаю тебя… вас, вы парень неплохой, грамотный работник и вояка хороший. Но ведь все знают – добренький слишком… Есть у вас эта интеллигентская мягкотелость. Об этом уже не раз говорилось. Почему ты… вы один беспокоился, чтоб пленных не обижали?

– Я беспокоюсь прежде всего о нашей армии, о ее морали, и, значит, о боеспособности.

– Ладно, ладно, не вы один об этом беспокоитесь, а вот о пленных вы один.

– Тоже не я один.

– Ну так ты больше всех. Да, и еще скажите, вы детство где провели?

– Детство? В Киеве, совсем малым, до пяти лет – в деревне Бородянка под Киевом.

– Так, так, а в какой семье, у кого воспитывались?

– Семья? Отец агроном, мать была домашней хозяйкой, потом служащей.

– Да я не про вашу семью. А вот у какого немецкого помещика ты воспитывался?

Вопрос настолько нелепый, что я не могу даже понять его, переспрашиваю.

– Что за бред? Ну, это вовсе идиотская выдумка, и проверить легче легкого. Мои родители в Москве, есть десятки людей, которые знают меня с детства.

Генерал покосился на Забаштанского, тот молчит и пристально смотрит на меня. Я начинаю чувствовать себя увереннее.

– Товарищ генерал, и ту и другую ложь можно легко проверить. В Восточной Пруссии мы были все время на людях, в штабе корпуса… А вот эта брехня про помещиков – и вовсе анекдот… Догадываюсь теперь откуда. Когда мне было лет 10-11, отец работал агрономом в совхозе, а директором там был немец. Мы к отцу приезжали на лето. Об этом я не раз рассказывал, вот и товарищу Забаштанскому рассказывал.

Нет, мне не показалось, Забаштанский краснеет. Бурячиный темный румянец проступил на затвердевших скулах, но заговорил обычным тихим голосом:

– А все-таки непонятно, зачем ваш лучший друг Беляев на вас должен врать?

– Значит, не друг, если врет, а почему врет, не знаю и узнавать не хочу. Если начну расследовать – выйдет склока, и это будет мешать работать.

Генерал обращается к полковнику, тон несколько меняется.

– Путает он тут что-то – что, не знаю. Но врать он действительно не любит, скорее не умеет. Наоборот. Сколько раз сам себе вредил, в пререкания лез. И со мной пререкался, настоящий Дон Кихот, или Гамлет… Только уездный, как там, помнишь, Щигровского уезда. Вот-вот, это про тебя – Гамлет Щигровского уезда…[14] Добренький ты слишком… Но ведь ты же еврей. Как ты можешь так любить немцев? Разве ты не знаешь, что они с евреями делают?

– Что значит любить? Я ненавижу фашистов, но не как еврей, мне об этом не так часто приходилось вспоминать, а как советский человек… Как киевлянин и москвич, а прежде всего как коммунист. И значит, моя ненависть не может выражаться в насилии над женщинами, в мародерстве.

– Ну вот-вот, Гамлет Щигровского уезда… Да кто их насилует? Сами ведь лезут, а ты их жалеешь.

– Не их жалею, а нас, нашу мораль, дисциплину, нашу славу.