Хранитель

— Да так, никакой. Мне вот просто делать нечего, как постоянно тебе задницу подтирать! Знаешь, я мазохист, нравится мне вот с тобой в неприятности попадать и все тут! Я мазохист, которому нечего делать.

Лаер поморщился, но промолчал, сверля взглядом взбешенного Рийского, и не мог придумать достаточно убедительного возражения относительно Уны. Самое поганое — что-то внутри хотело завопить в солидарности со всеми обвинениями Рийского, которые далеко не беспочвенны. Но Лаер твердо сжав зубы, молчал, опасаясь, что скажет не совсем то, что следовало бы в данной ситуации. Боясь этого.

Еще через два часа пришел бледный Ювелир, благодарно кивнул на пододвинутый Лаером наполненный доверху вином стакан и устало прикрыл глаза.

— Вас ждет правитель, господин. Ищейки рыщут по всему городу и то, что они уже нарыли, весьма затруднительно будет объяснить… — Ювелир дождался безразличного кивка Лаера, продолжил, — касательно этих пленных храмовиков: на двоих надавить можно — расколяться. Но едва ли они знают что-то важное. На пяти из семерых весит непреступная клятва, в том числе и на том, на которого я возлагаю большие надежды.

— Говорить он не сможет, — согласился Рийский.

— Остальные двое, без клятвы? — Лаер поднял тяжелый взгляд на Ювелира.

— Едва ли, — поморщился Ювелир, массируя переносицу.

— Они фанатики? — Лаеру на ум пришла очень занимательная мысль.

— До мозга костей.

— Элсакам. — Вынес приговор Хранитель. — Пятерых расстрелять у них на глазах. Двоих я подвергну Элсакаму. Одна минута нашего времени, равняется примерно трем месяцам иллюзорного пребывания в Элсакаме. Думаю, к утру они готовы будут продать мне и душу и тело, лишь бы вернутся туда.

— Эл… Элсакам? Двоих? Райное, я понимаю, что сейчас у тебя максимализм, связанный с переоценкой своих возможностей на основе идиотизма, который ты втемяшил себе в голову по отношению к Таланту, — Ирте тщательно избегал слово "влюбленность", — но тебе не кажется что это как бы рискованно? Элсакам может поглотить тебя, и тогда у нас вместо двух растений будет целых три.

— Не сможет, — отрицательно покачал головой Хранитель. — Слишком много сдерживающих факторов.

— Например?

— У меня нет мечты.

Рийский сощурился, выронил бутылку, но, не отпуская взглядом Хранителя, что-то неслышно прошептал. Наверняка матершинное. Затем с кряхтеньем склонившись за почти пустой бутылкой оставившей свой след на дорогом белом ковре, и с разочарованием глядя на расползающееся от вина пятно, негромко возразил:

— У всех есть мечта. У тебя теперь тоже. Опять же касательно твоего помутнения рассудка.

— У меня есть цели. — Устало пояснил Хранитель, поднимаясь с кресла.

* * *

В пустынной зале, отведенной под совещание глав города, было холодно, несмотря на полыхающий огонь в камине. Мирей сидел в кресле перед огнем, не глядя на застывшего рядом Хранителя. Правитель выглядел очень уставшим. Почти таким же как и Лаер, не поднимающий взор от ковра. В основном потому, что глаза его были все еще пугающе-нечеловеческие. Хранителю хотелось сесть, а лучше лечь, но он даже не шевелился в присутствии венценосной особы. И это ему начинало надоедать. В основном потому что он был уже невероятно истощен своим бессилием. И постоянными думами об Уне. Пленники не сказали ничего путного. Даже тот старец, на котором не висела клятва и который, видя смерть своих братьев, и то как Лаер подвергает одного сумашествию, мужественно стерпел все немалые пытки Хранителя. Все же он заставил Лаера проявить к себе уважение. Хранитель любил преданных людей, и сейчас жалел, что оказался с этим храмовиком по разные стороны баррикад. Кашлянувший Мирей вернул рассеявшееся внимание Лаера. Хранитель покачнулся, явив собой жалкое зрелище покорности и верности до гробовой доски, что и обожал правитель.

— Я жду объяснений, Лаер. И постарайся быть как можно более убедительным.

Объяснений он ждет… Жди дальше. Лаер исподлобья устало покосился на благородный профиль Мирея.

— Скажи старец, не упрямься, не калечь сам себя. — Лаер опустился на корточки подле связанного пленника, заглядывая в мутные голубые глаза даже с некоторой почтительностью. Так долго, на его памяти, тройную вязь боли еще никто не выносил.

— Боль тела — не боль души. Что искренне ранит меня так это слепая вера Хаосу в твоих глазах. — Старик сплюнул сгусток крови, и с не поддельной, всепрощающей жалостью взглянул на Хранителя.

— Я… не хочу оправдываться. Но каждое мое слово будет звучать, как нелепая попытка защитится.

Вот так. Именно этим спокойным невыразительным тоном, не позволяя вырваться желанному "Отвали от меня, старый дурак! Без твоих требований тошно!". Уна, Уна, Уна…

— Не это должно ранить. Слепая вера в пустую ложь. Я могу дать слово, если ты поведаешь мне, куда храмовики сунули девушку, то получишь свободу. Мы оба знаем, как ты жаждешь этого, вознося свои молитвы Алдору. Но ведь он не откликается на твои просьбы, твоего придуманного божка нет. Но есть я. Я, которой может выпустить тебя, и дать тебе все, что ты захочешь. — Лаер на тот момент был абсолютно уверен, что выполнит обещание.