Хранитель детских и собачьих душ

«Мышь явно чувствует себя некомфортно», – улыбнулся Флай. Но смех его угас при взгляде на лицо старика: впечатанная накрепко полуулыбка, отвратительная, как вонь грязных носков. Старик отнял иглу от тщедушного мышиного тельца, помедлил, затем быстрым и точным уколом вонзил иглу в живот. Мышь вскрикнула. Старик снова убрал иглу, выждал мгновение, затем проделал серию уколов – один, два, три. Мышь пискнула несколько раз, обреченно, тоскливо, как всхлипнул бы расстроенный ребенок. Научный работник помедлил еще, явно предоставляя зверьку возможность отдохнуть от внезапной боли и предчувствовать новую муку. Легким, небрежно-расчетливым движением всадил иголку в ухо жертвы, пригвоздив к деревянной подставке; появилась капелька крови. Мышь судорожно вздохнула в ожидании следующих терзаний.

Наклонившись к диктофону, старик произнес: «Начинаю запись испытуемого номер 44», и включил второй диктофон, из которого внезапно раздался отчаянный вскрик, идущий словно из глубины души истерзанного, замученного существа. Мышь на столе билась мелкой дрожью, лапы дергались и вытягивались, будто ее тянул в разные стороны невидимка. Мышь начала кричать. На фоне нечеловеческого визга, несущегося из динамика, ее голос короткими настойчивыми толчками безумия вбивал гвоздь в остекленевшее пространство лаборатории; казалось, что бюретки не выдержат такого темного надрыва и разлетятся на острые слезки.

Удовлетворенно кивая головой, как китайский болванчик, старик достал из ящика стола скальпель и зажигалку. Флай, нахмурившись, неслышно выскользнул из комнаты; он не мог пожаловаться на свои нервы, но присутствовать на экзекуции ему не хотелось: методичное превращение живого существа в фарш было ему скучно и казалось нерациональным, хотя… кто их разберет, умников чертовых.

Вернувшись в свою кладовку, Флай принял привычную позу смирения-пульсации, так что колени легли на плечи, а оттопыренные закостеневшие пальцы ног упирались в стену, желудок бесследно провалился. Любой, кому вздумалось бы заглянуть в кладовую, решил бы, что там лежит манекен либо дьявольски изувеченный, сломанный пополам труп. Но желаемая отрешенность не приходила. Плавал в каком-то тягостном междучувствии и думал: скверно. Как человек, открывший поутру глаза и увидевший на розовых чистых обоях отвратительную серебристую дорожку слизня. Настроение подпорчено, порядок разумной тишины смазан неряшливым мазком.

Вкус гадливости.

Часы, которых не существовало в реальности, но созданные Посторонним внутри, терпеливо делили сутки на одинаковые белые палочки-коконы, в каждом коконе сидел Флай и занимался своим особенным.

Флай ведет шахматную партию с черной тенью – король танцует фуэте и опрокидывает всадника со скорбным лицом.

Флай дрессирует хрустальных собак; собаки делают гоп! – и нежным звоном – лапами – о мраморный пол; хозяин доволен; самые непослушные разбиваются.

Флай по колено в шелковистой траве, ночь, ноги, тяжелые от усталости, нож в рукаве; впереди, во тьме, враг, испарения его трусливого пота застыли в воздухе, как туман.

Флай умер и лежит под зеленым глубоко в зеленом рядом с зеленым от плесени мертвецом. Руки вросли в мох, язык разложился, но не важно – им приятно беседовать без слов. Долгие, мятные, зеленые разговоры.

Солнце шаманит в бесчисленных каплях воды – большие и крохотные, они растут из земли, приникли к деревьям, висят в воздухе, набухают или тают, скользя тончайшими прозрачными полосками. Разноцветие распада. Улиточный рай. Люди ползут сонными мухами, глупо щурят глаза – не по душе им цветовой взрыв. Флай пьян ликованием: вдалеке, на белом портике, между колонн он видит свою будущую самку. Она рассеянна и нетороплива. Пожалуй, он успеет настичь ее и несколькими быстрыми рывками отсечь ей руки, выколоть глаза: гарантия, что он останется в живых после совокупления. Но если он останется жив, задумывается Флай, в чем тогда смысл? Ведь он не испытает самого главного: последней боли-наслаждения, высшего ТАХЭ. Круг не завершится, лицо будет потеряно. Ну хорошо, тогда он оторвет ей только одну руку с условием, чтобы она после убивала его медленно и тщательно.

Внутренние часы смолкли, белые палочки обратились в пыль.

Был день. Флай выбрался из укрытия и отправился на первый этаж. Встречным людям казалось, что солнце блеснуло в глазах или же неясные тени пританцовывают на стене; они не замечали, да и не могли заметить Постороннего. После нескольких неглубоких погружений в мысли сотрудников Флай отыскал регистрационный табель со списками фамилий.

Вчерашнего старика-садиста звали Пров Провыч Колодный. Профессор. Архивного вида седой гном выдал информацию, что он работает в институте более сорока лет. Живая история. Великий человек. Флай вспомнил его улыбку на бледном лице, словно взятую напрокат. Великий человек. Искусный палач.