Хранитель детских и собачьих душ

Отворил дверь и снова подивился многочисленным следам во дворе. Мохнатая морда выглянула из-за сарая – здрасьте!

Спасибо, дружище, но мне пора.

Хозяева вряд ли мне обрадуются, сердцем чувствую. Псюш кружит поодаль и вновь зовет за собой. Что, лохматый? Наелся я, выспался, небось, и баньку мне теперь предложишь?

Со́бак не унимался, вертелся рядом, вынуждая своими умильными ужимками следовать за ним.

Чудны дела твои, Господи!

Иду к сараю. Снег здесь не такой скрипучий, как в лесу, мягкий, слякотный, но под ним – ледяная корка. Со́бак аккуратно трусит впереди, собираясь, видимо, обойти сарай вокруг. Зачем бы? Поленница дров, присыпанная с краю копенкой сена. Хозяйственные люди тут обитают!

Кто может жить в лесу? Возможно, отшельник. Лесничий. Просто странный одинокий человек.

Но почему тогда столько следов натоптано? Взгляд скользит вниз, я машинально отщипываю кусок коры и прикусываю, как маленький. И тут я вижу пару сапог, торчащих из-под снега. Носки сапог, черные, подернутые пудрой инея. Тревога колотит во все колокола, мгновенно зажигая огонь внутри моего заторможенного со сна тела.

Первый порыв – смыться! Но любопытство сильнее: как сомнамбула, нагибаюсь, дотрагиваюсь вялой рукой до зарытой в снегу обувки. Рука скользит – сапог остекленел.

Мертвец.

Мертвый человек под поленницей.

«Беги, малый, беги, во что ты вляпался, дурень», – говорю себе, а поджилки-то дрожат. Со́бак просунул морду под локоть, смотрит прямо в глаза, серьезно так: «Видишь теперь?» Значит, ты меня не к домику привел, не в гости зазвал, псинка, ты меня к мертвецу привел, за помощью…

Недооценил я тебя, приятель.

Ноги что-то подкашиваются, отдышаться бы, грузно сел на снег, привалился к дровяной стенке. Мысли вязли, как мошка в киселе. Бежать на станцию, звать людей. А – кто я, что я? Привлекать к себе внимание вовсе мне не с руки, небось, меня и обвинят. Внезапно подумалось: что ж ему, бедняге, так и коченеть в снегу, непогребенным, неоплаканным? А если бы вместо него оказался я, лежал в ледяной корке, равнодушно забытый всеми, а другой испуганный пацан, взглянув на меня, смылся бы отсюда? Стыдоба.

Вечер близок. Свет стал пегим, сгустился, скис.

Живешь ведь себе и живешь, ползаешь кое-как, а чуть припекло – сразу чувствуешь себя развалиной. Сердце, оказывается, колет, и одышка, и ноги не гнутся. Со́бак смотрит на меня, жжет, как паяльной лампой.

«Ну что ты смотришь, а?

Что – я – могу – сделать – а???»

Вдруг насторожился, поднял уши. По-волчьи оскалился. Чу – шум. Невнятно, будто люди идут. Со́бак тихо-тихо отползает, прячется в дрова. Мне бы тоже спрятаться. Дверь сарая слегка приотворена, слава те… – шмыг туда, плашмя животом на пол, лежу тихохонько, глаз – в щелку.

Трое идут. Крепкие, сутулые мужики. Двое волокут на еловых лапах что-то черное, большое. Звериная туша?

Трое. И звериный, дикий оскал моей псины. Ясно – враги. Его враги. Значит, и мои. Черт!!!

Ведь я порядком наследил в избе. И картошку сожрал. Все, кранты. Сейчас примутся меня искать.

В сарае – полок – второй, верхний этаж. Сени, кажется, называется. Лестница прислонена.

Закусив губу, чтобы удержать нервную икоту, вскарабкиваюсь туда, запинаясь, что колченогая белка.

Сушь травы. Мягко. Солома. Кто-то пищит и порскает под руками. Забиваюсь в самую крупную кучу, под угол. Фигушки, не взять меня. Нервно роясь в карманах, достаю нож. Спер его на одной из бесчисленных станций, в столовой, где подработал грузчиком за борщ с котлетой. Нож грубый, кривой, но!..

Острый, зараза.

Был у меня лучше. Фирменный. Перочинный. Финский. Обломал лезвие, когда потрошил ворованного поросенка. Помню, гадство, всю одежду залил кровью, пока кишки вычищал. Еле отполоскал в пруду. И лезвие сломал, о ребра что ли? Хороший был ножик. Не чета этой железяке.

Итак, трое мужиков и труп, цинично заваленный дровами. Что он им сделал? Явилась ли смерть эта следствием давней неприязни, или же попал под горячую руку, по пьяни там, я знаю? Был ли он хозяином избы или непрошеным гостем? Почему они ведут себя столь беззаботно, даже не пытаясь скрыть злодеяние, так уверены в своей безнаказанности? Что за люди такие? И – люди ли вообще эти выродки?

Я устал лежать. Затекли ноги. Секунды больно клацают в ушах: что же, Колобок, и от дедки ушел, и от бабки ушел, а от лиски-то?

Дверь заскрипела. Шаги.

– Э-эй, придурок! (Жирный, насмешливо-барский баритон.) Вылазь, не прячься! Деться тебе некуда.

Полы скрип-скрип. Плохо дело. Кто-то звучно прочищает нос.

– Вилы бери, Мотря! Пощекочи земелю! (Скомороший, змеино-ехидный хрипатый тенор.)

Внезапный удар в пол, на котором лежу. Вздрагиваю – бьют снизу.

– Старый, а мо, спичкой чиркнуть? Согреется наш гостюшка! (Тенор.)

Блефуют. Загорится ваш сарай – вся округа увидит, чай не свечка. А огласка вам не нужна.

– Лезь, Мотря, не ссы! А зафордыбачит – мы его враз утешим из волына.

Черт. Черт! Явные урки. Уже кто-то взбирается по лестнице, натужно сопя. Влез. Скрипит.