Хранитель времени

Кнотек глух, как тот дуб, под которым стоит скамейка. Старухи, надрываясь, долго кричат ему в ухо, но он только прикладывает рупором свою темную, словно вырезанную из дерева руку и переспрашивает: «Просим?» Наконец он важно кивает головой и выпрямляется.

Да, он хорошо помнит учителя Трантину. А разве найдется кто-нибудь, кто его забыл? Такого человека забыть невозможно.

Опираясь на палку, Кнотек встает.

— Вы видите тот сад? — говорит он. — Там еще живы яблони, которые привил учитель Трантина. Вон ту аллею он посадил. Он везде оставил по себе память. А я-то уж помню его, будто видел вчера! Когда он был еще не женатым, он столовался у моей матери. А жил он вон там, возле школы. Потом он женился и уехал из нашей деревни. У него родились две дочки и сын. И вот, когда я узнал, что случилось с его младшей дочерью…

Кнотек умолкает и начинает кашлять. Он кашляет долго и громко и наконец принимается выбивать свою длинную трубку. Потом переводит глаза на Миладу, и трубка падает из его рук.

— Пресвятая богородица! — говорит он. — Так то ж Миладка, учителева дочка!

Приложив ко рту сухие темные пальцы, он всматривается в нее. Он хочет что-то сказать, но не решается. По щекам его текут слезы. Они текут медленно, оставляя в морщинах и складках длинные блестящие полоски. А Милада стоит против него, подняв свою седую голову, и молчит. Я незаметно прикасаюсь к ее руке, в которой она держит туго набитую сумку, и пугаюсь. Рука холодна как лед.

Возвращаемся мы в Бернартов поздно вечером, в пустом автобусе. Милада устала, она вытирает лоб платком, веки ее слегка припухли.

— Ничего, отдохну завтра! — говорит она. — Ведь я сейчас совершенно свободна. Правда, по понедельникам приходят две девочки заниматься итальянским языком, во вторник приходит учитель Коташка с женой читать Голсуорси по-английски, в среду приходит маленький Махачек, он хочет стать ботаником, я учу его арабскому языку. В четверг и в пятницу у меня дома детская консультация, но это уже не так трудно, потому что приходит помогать Геленка, медицинская сестра. С ее девочкой я немножко занимаюсь, мы читаем вместе книгу о греческих мифах. А в субботу я совсем ничего не делаю! Приходят все деревенские дети, и я рассказываю им сказки, Я ведь сейчас человек на пенсии, могу отдыхать.

На ярко освещенной улице только дом Милады темен и безмолвен. Мы входим, и тотчас же, услышав колокольчик, звякнувший над калиткой, из глубины сада сердито отзывается коза Белка.

— Конечно, она права! — говорит Милада. — Подумай только, до сих пор у нее не взяли молока…

Через несколько минут из Белкиного домика уже раздается успокоительное «вжик! вжик!». Это струя молока ударяет о дно кастрюли.

Наконец все дела закончены.

Милада лежит на своей широкой кровати под оранжевым пуховиком. На носу у нее очки. Рядом на столике возвышаются книжки, горка писем, на которые надо ответить, последний журнал по хирургии.

Тихо ступая, я прохожу через большую комнату с восточным ковром на полу. На камине в свете уличного фонаря тускло поблескивает древнее арабское оружие, кувшины с тонкой чеканкой. В углу комнаты, где я сплю, сложены горкой ненужные пуховые одеяла и подушки. Я зажигаю лампу над кроватью и вижу розу из сада, которую Милада поставила мне в вазочку. Из спортивного зала напротив доносятся голоса и музыка: сегодня там кино.

И вот весь дом спит.

С потушенными огнями, темный и тихий, он плывет, как корабль, навстречу рассвету. Спит коза Белка, спят яблони в саду, спят птицы в гуще старого тиса.

Спят все.

Кроме Милады, которая сейчас лежит с открытыми глазами, приняв две таблетки снотворного, и смотрит в темноту.

Кроме старых стен и лестницы, которые бессонно потрескивают и скрипят.

Кроме воды, которая робко и вопрошающе капает из крана.

Кроме призраков.

ВОТ КАК ЭТО БЫЛО

Ибо каждую ночь, когда наступает тишина, когда кончаются дневные заботы и хлопоты, и умолкает беспокойный звонок над калиткой, и гаснут все огни — от большой холодной кухни внизу до комнаты Милады с плотно занавешенными окнами, — в этот час в доме начинают оживать воспоминания.

Они оживают и наполняют весь дом, словно призраки.

Закрыв дверь, я сижу за столом в маленькой комнате, где горит на столе неяркая лампа, и смотрю на фотографии, вынутые из старого кожаного бювара.

Все выглядело по-другому на этих фотографиях: и дом, и сад, и каждая дорожка в саду.

Полосатые холщовые кресла, что пылятся, заброшенные в сарае, были расставлены тогда под тисом, и на них сидела вся семья. В детской ванночке, стоявшей, как и сейчас, на лужайке между яблонями, сидела голенькая смеющаяся девочка и терла животик огромной губкой. По дорожке, ведущей к дому, шел рослый, худощавый человек с темными живыми глазами и нес на плече мальчика. Мальчик хохотал, откинув назад голову и показывая мелкие зубы, как безудержно смеются дети, когда их щекочут или когда им очень весело, а отец крепко держал его за смуглые сильные ножки.

А вот на снимке этот же самый мальчик, только он стал старше. Он сидит за столом в саду, в клетчатой рубашке и штанах до колен, и пьет молоко.