Хранитель забытых тайн

Гостиную Кавендишей он изучил до того хорошо, что тоска берет от одного ее вида, и не только потому, что, вернувшись из Парижа, он бывает у них с визитом чуть не каждый день: в отделке этой дорого обставленной комнаты нет и следа того, что у людей зовется оригинальностью или воображением. Стиль обстановки удивительно, даже аскетически примитивен, несмотря на явные попытки произвести впечатление роскоши: обитые ярко-желтой парчой стены, венецианские зеркала в золоченых рамах, потолок, на котором летают стаи розовощеких путти[40]. Арабелла с матерью, как всегда, садятся на обитый ультрамариновым шелком диван. Сэр Уильям опускается в большое кресло возле камина, протягивая подагрические ноги поближе к огню и откинув голову на удобный загиб спинки. Он сейчас сразу уснет и проспит до тех пор, пока слуги не принесут вино и фрукты. Эдвард предпочитает кресло поближе к окну, где можно пролистать новейшие приобретения библиотеки сэра Уильяма, уложенные в стопку на низеньком столике.

Кроме Эдварда, этих книг никто ни разу не раскрывал. Сегодняшний томик под названием «Наблюдения месье де Сорбьера во время его путешествия в Англию», похоже, может доставить ему несколько приятных минут. Он раскрывает книжку и пальцем пробегает по ее гладким, цвета слоновой кости страницам. Но, не успев прочитать и строчки, Эдвард понимает, что сегодня ему не до чтения: он расстроен, мысли его заняты совершенно другим.

Раскрыв книгу, он сразу вспоминает об Анне. Нет, эта книга никакого отношения к ней не имеет; просто, за что бы он теперь ни взялся, что бы ни делал, она не выходит у него из головы. Если смотрит в окно, где бы ни находился, он думает: а вдруг она сейчас пройдет мимо. Глядится в зеркало утром, повязывая шейный платок, опять думает: понравится ли ей этот цвет? Едет в карете и вспоминает, как прекрасна была она в последний раз, когда они ехали вместе: да, она казалась усталой, по лицу было видно, что страдает, но сколько в ней было изящества и грации, сколько силы и достоинства, разве хоть одна из знакомых ему женщин может похвалиться этим? Или представляет, как они станут говорить и о чем. Он думает о ней постоянно: утром, вставая с постели, и вечером, отправляясь спать, когда он один и когда в обществе. И, о ужас, даже когда сидит в комнате отдыха в доме своей невесты, а это уже пахнет предательством. Правда, он не совсем уверен, кого именно он предает: Арабеллу, Анну или себя самого.

И тут бесполезны любые, самые страстные апелляции к разуму или совести. Разум глух, совесть спит, царит и торжествует одно желание, оно не покидает его ни на минуту, как жажда, которая преследует путника в раскаленной пустыне. Воспламенить его воображение могут самые простые и обыденные вещи: он видит отражение в реке или сухой листок, носимый ветром над пустынной улицей, и перед ним по непостижимой ассоциации предстает ее яркий и живой образ. Да что там воображение… Он наконец постигает тайну, известную всем поэтам: любовь к женщине, даже самая благородная и бескорыстная, это болезнь, и симптомы ее — страстное желание видеть любимую и постоянное и неодолимое физическое к ней влечение. Недуг ужасный, мучительный, он терзает его, не давая ни минуты покоя. Память о пылких объятиях с ней не позволяет ему уснуть всю ночь напролет, но ведь и день не приносит покоя. Разве можно забыть, с какой неистовой страстью билась она в руках его, слившись с ним в единое целое — о, силы, питающие эту страсть, у нее поистине неистощимы. Стоит только закрыть глаза, и сразу чудится упоительный вкус ее горячих губ, видятся бездонные глаза ее, слышится голос, шуршание ее платья… она здесь, рядом, сейчас вот только он откроет глаза, и…

Особенно остро ощущает он ее отсутствие, когда находится в анатомическом театре. Ему кажется, что она может появиться здесь в любую минуту, как это было на днях, когда она возникла в проеме двери, вся мокрая от дождя и потрясенная новостью о смерти Люси. Или когда появилась в первый раз, и потом рассказала ему о себе, о своем прошлом. Но чаще всего ему грезится, как они вместе работают, эта мечта, как ни странно, приносит ему глубокий покой и даже радость. Правда, поделись он своей фантазией с кем угодно, его, чего доброго, сочтут сумасшедшим.