Хранители очага: Хроника уральской семьи

Старуха лежала в постели, в простенькой ситцевой рубахе в желтый цветочек, с прибранными в пучок седыми волосами, умиротворенная, тихая какая-то, очень родная. И Аня никак не могла встать и уйти, как будто какой-то важный для обеих разговор не договорили, не досказали чего-то. И знали обе, что так и было, но старуха, как и прежде, как всегда, не спрашивала ни о чем, человек сам расскажет, когда ему нужно, а Аня молчала, побаивалась немного разговора, стеснялась.

— А ничего, заживем как-нито, — легко вздохнула старуха. — Тужить не станем, чего нам? Еще лучше других заживем.

— А все равно жалко как-то, — сказала Аня. — Будто предала чего-то.

— А жалко, как не жалко, — снова вздохнула старуха. — Да жизнь свое берет. Видать, надо ей, штоб так случилося. Жизнь не перемудрствуешь.

— Мам, я что сказать-то хотела…

— Ну?

— Спросить тебя…

— Ну-ну? Чего ты, говори смелей. — Старуха улыбнулась ободряюще.

— Я съездила туда… Напрасно съездила-то, мама.

— Ну, значит, напрасно. Какое же и дело…

— Да нет, ты не понимаешь… Ничего я и не сказала ему.

— Сробела?

— Да нет, не видала даже его.

— К нему же ехала и его же и не видала?

— Опоздала, мама. Женился он. На другой женился.

— Быстрый. — Старуха то ли поощрительно, то ли осуждающе покачала головой.

— Он не виноват. Я, когда уезжала, сама сказала ему: не быть у нас ничему. Вот он и…

— Дак я и не виню. К тому и говорю, што быстрый. Скорой, значит.

— Уехал он, отпуск ему дали. Я и дожидаться не стала. Ребенок — это уж не его теперь дело.

Старуха промолчала.

— Жалко мне ребенка-то, — тягуче, медленно проговорила Аня.

— Живого как не жалко, — вздохнула сердобольно старуха.

— Я и думаю, может, оставить его… Я дура, а его какая вина? Он и расплачивайся?

— Дети-то — они святые. Они виноватыми не бывают.

— Вот… — Аня помолчала немного. — Хотела и спросить тебя…

— Я тут, рядушком.

— Оставлю, так ведь что ж… тяжело придется…

Старуха долго не отвечала, закрыла глаза, мирно-тихо сложив руки поверх одеяла.

— Тяжело. Да не тяжелей тяжелого, — сказала наконец, открыв глаза.

— Выдюжим, мама?

— Старая я, Аня, старая уже. Сколь смогу — выдюжу, а больше того один токо бог знает.

— Ну, мам, ты чего…

— Да я к тому, што я не против. Токо ты на себя допрежь надейся. Твоя-то жизнь еще впереди.

Помолчали. Долго теперь молчали, каждая думала о своем, но свое это было одно у них. Одно.

Пошла Аня домой, уж когда старуха стала потихоньку посапывать. Глядела на нее Аня, прощаясь, и краешком губы нежно улыбалась…

Хроника III БАБУШКА И ВНУЧКА

ГОД ПЕРВЫЙ

1. ЧТО ХОРОШО, ТО ХОРОШО

Марья Трофимовна как раз склонилась над внучкой, когда Людмила вбежала в комнату.

— Приехали?! — Марья Трофимовна подхватила внучку на руки, чувствуя, как от радости и волнения пересохло в горле. Маринка увидела Людмилу, сморщила личико, заулыбалась, потянулась к ней растопыренными ручонками. Тут в дверях показался Витя с чемоданом в руках, и вся эта картина, как фотография, отпечаталась в сознании Марьи Трофимовны на долгие годы, на всю жизнь.

— Оп-па! — Марья Трофимовна опустила внучку на пол. — Видишь, кто к тебе приехал? Ну-ка, пошли, пошли…

Маринка сделала неуверенный шаг вперед, покачнулась — влево, вправо, назад, но удержалась, все смотрели на нее, улыбались… Маринка сделала второй шаг, и опять ее повело по сторонам, но и на этот раз она удержалась, вид у нее был напряженно-потешно-счастливый… Потом она словно забыла, что сзади стоит бабушка, она видела теперь только маму и папу, которого еще не знала, не видела ни разу, поэтому она видела все-таки только маму, смотрела на нее и шла к ней.

Смотрела на дочь и Марья Трофимовна, и сердце ее, как никогда до того, было переполнено сладкой болью и радостью за Людмилу. Это была ее дочь, ее кровиночка — совсем еще юная, с большими сияющими глазами девочка-женщина, короткие светлые волосы, чистое лицо, полные губы, огромнейшие глаза… нежно-малиновое укороченное платье с замком от воротника до подола, с небольшим внизу разрезом, в котором смуглели ее по-женски полные ноги. И это было самое сильное впечатление — одновременно детскость и женственность Людмилы.

Маринка сделала еще шаг, еще и далее протянула к маме ручки, в то время как Марья Трофимовна, улыбаясь, говорила ей сзади:

— Ну, скажи: па-па, па-па…

Самое важное, что сейчас происходило, было связано с Витей, с его приездом, которого так все ждали. Витя тоже чувствовал, что он сейчас центр внимания, центр той оси, вокруг которой развертывалась встреча с родными и близкими, и вместе с радостью, волнением испытывал скованность, растерянность. Впрочем, сам того не сознавая, он уже улыбался — слегка потерянной, слегка даже наивной и как будто озадаченной, но вполне счастливой улыбкой, когда Маринка, споткнувшись, вдруг расширила в удивлении и страхе глаза и сказала:

— Ма… па… ма-ма…

И тут так все обрадовались, что она сказала сейчас это «па», которому ее долго учили и которое заучивалось ею с трудом, ибо она никак, наверное, не понимала, к кому должно было относиться это «папа».