Хребты Безумия

Весь день мы толпились вокруг приемника и снова и снова вызывали Лейка, но не получали ответа. К полудню порывы ветра с запада достигли поистине бешеной силы и нам стало неспокойно за лагерь, однако постепенно они стихли, и только в два ветер задул снова, но уже не так сильно. После трех установилась тишина, мы только и делали, что вызывали Лейка. В его распоряжении находилось четыре самолета, на каждом – превосходный коротковолновый приемопередатчик – трудно было себе представить, чтобы все они вышли из строя. Тем не менее непроницаемое молчание длилось и длилось, и, думая о невероятной силы урагане, обрушившемся на лагерь, мы невольно строили самые мрачные предположения.

К шести стало ясно, что страхи наши не беспочвенны, и после переговоров по радио с Дагласом и Торфиннссеном я решил, что пора отправляться на разведку. Пятый самолет, оставленный с Шерманом и двумя моряками на складе в проливе Мак-Мердо, находился в отличном состоянии, и в крайнем случае им можно было воспользоваться, а что случай тот самый, сомневаться не приходилось. Связавшись по радио с Шерманом, я приказал ему как можно скорее взять двоих моряков и вылететь ко мне на южную базу; погодные условия вполне благоприятствовали перелету. Затем мы стали обсуждать, кто войдет в разведывательную партию, и решили, что понадобятся все, а также сани и собаки, которых я оставил при себе. Груз получился большой, но не чрезмерный для одного из громадных аэропланов, построенных специально для транспортировки тяжелого оборудования. Время от времени я снова пытался вызвать Лейка, но не дождался ответа.

Шерман, с моряками Гуннарссоном и Ларсеном, поднялся в воздух в половине восьмого и несколько раз сообщал с борта, что полет проходит спокойно. На базу они прибыли в полночь, и все вместе мы стали обсуждать, что делать дальше. Путешествовать по Антарктике на одном-единственном самолете, не имея цепочки баз, дело рискованное, но все признали, что это необходимо, и приготовились лететь. В два часа ночи, погрузив в самолет часть вещей, мы сделали небольшой перерыв для сна, но спустя четыре часа встали и снова взялись за погрузку и упаковку.

25 января, в четверть восьмого утра, мы вылетели в северо-восточном направлении, имея на борту десять человек, семь собак, сани, топливо, запас пищи и прочие вещи, включая оборудование для беспроводной связи. За штурвалом сидел Мактай. Погода стояла ясная, не ветреная, относительно теплая, и мы не сомневались, что без особых трудностей достигнем точки с названными Лейком координатами. Опасались мы того, что обнаружим – или не обнаружим – в конце перелета: лагерь по-прежнему не отвечал на наши радиосигналы.

Мне врезались в память все подробности этого четырех с половиной часового перелета, ведь это были судьбоносные часы моей жизни. В возрасте пятидесяти четырех лет я разом утратил душевное спокойствие и уравновешенность, свойственные нормальному человеку, привыкшему, что мироздание подчиняется определенным законам. С этого времени всей нашей десятке – но прежде всего студенту Данфорду и мне – предстояла встреча с миром чудовищных пропорций и затаившихся ужасов, миром, который никогда не изгладится из сознания, но который мы хотели бы сохранить в тайне от человечества. Газеты печатали бюллетени с борта самолета; в них рассказывалось, как проходил наш беспосадочный перелет, как дважды нам пришлось сражаться с коварным штормовым ветром в высоких слоях атмосферы, как мы увидели следы буровзрывных работ, проводившихся Лейком три дня назад на полпути к горам, и о загадочных цилиндрических образованиях из снежной пыли, гонимых ветром по бесконечным просторам мерзлого плоскогорья, – о них также писали Амундсен и Берд. Но с определенного момента мы не смогли уже описывать наши ощущения понятными для прессы словами, а позднее нам пришлось наложить на себя самые настоящие цензурные ограничения, причем строжайшие.