Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Закончив обметку петель, Мотя пришила и пуговицы. Она их спорола со старой своей кофточки. Пуговицы были несколько мелковаты для мужской рубашки, но все же ничего. Зато перламутровые. Эти она переставляла уже четвертый раз. Белье-то быстрее изнашивается, чем пуговицы. А новые покупать — денег стоит. Разостлав на сжатых коленях рубашку, Мотя ладонью поглаживала ее. Хотя и редкий ситец, а все же лето обмануть в нем будет можно. Она сладко потянулась…

Давно ли затихла, заснула улица, а вот уже и снова шаги за забором. Что значит — лето! Не сидится, не лежится человеку дома. Скоро пастухи собирать стадо начнут. Хорошо у кого своя корова. Молоко, творожок…

Шаги за забором все ближе. Тяжелые… Должно быть идет несколько мужиков. Небось гуляли в гостях… Остановились возле их дома. Почему? С крыльца не видать… Донесся свистящий шепот:

— Сигай! — И Мотю словно кипятком обдало.

Она вскочила на ноги, выглянула из-за угла сеней и увидела на верхней доске забора чьи-то пальцы. Тотчас рядом с ними появилась вторая рука и показался околыш полицейской фуражки. Во флигеле у Дичко глухо заворчал Грозный, громыхнул железной цепью…

Едва владея собой, Мотя вбежала в дом. Однако она не забыла заложить сенечную дверь на засов, а на дверь в дом накинуть крюк.

— Федя, полиция! — испуганно выговорила Мотя над постелью мужа и бросилась к Лебедеву: — Егор Иванович…

Лебедев открыл глаза. В узкую щель ставня пробивалась белая полоса света и в ней танцевали пылинки. Потом в эту полосу вошло лицо Моти, и Лебедев увидел ее большие, остановившиеся глаза, сведенные страхом губы, которые никак не могли выговорить нужное слово. Но Лебедев понял все сразу, вскочил и стал одеваться. Федор Минаевич уже приподнял люк в подполье, переступал возле него в одном белье и торопил:

— Егор Иваныч, скорее!

Грозный лаял отрывисто, резко, зло. По сухому песку двора шуршали чужие шаги. Мотя кусала губы, чтобы заставить отхлынуть страх, камнем сдавивший ей сердце. Лебедев схватил со стола пачку книг и листовок — все, что могло стать уликой, — и спрыгнул в подполье. Скрипнула подъемная доска тайника…

Грозный хрипел и лаял так страшно, что казалось — сейчас он вышибет дверь, оборвет цепь и в клочья растерзает непрошенных гостей. Мотя трясущимися руками застилала постель, на которой спал Лебедев. Федор Минаевич стоял у окна и прислушивался.

— Все во дворе топчутся, — тихо говорил он, — стало быть, во флигель им нужно, а собаки боятся.

Застучали в окно. Как раз в то, возле которого стоял Федор. Он невольно отскочил в сторону. У Моти подушка из рук выпала. Данилов подбежал к жене.

— Мотенька, — сильно встряхнул он ее и заглянул ей в глаза, — успокойся! Ну!

Вздрагивающими пальцами Мотя потянула подушку, кинула ее на постель.

— Я уже… уже… — почти без звука выговорила она. — Федя, ступай… Господи, ну что это со мной?

Федор в нижнем белье вышел в сени. Нарочито долго возился с засовом. Открыл дверь. Двое жандармов сразу прошли в дом мимо него. Во дворе, у флигеля, кучкой стояло еще несколько жандармов и среди них человек в штатском. Жандармский офицер надвинулся на Федора, распространяя вокруг себя запах легкого табака.

— Хозяин? Как фамилия?

— Хозяин. Данилов по фамилии.

— Кто у тебя во флигеле?

— Живут супруги Дичко. Спокойные люди…

— С тобой в квартире живет еще кто-нибудь?

— Нет никого… Вот только жена.

Мотя по приказу жандарма открывала ставни на окнах. Федор, переминаясь с ноги на ногу, стоял перед офицером. Грозный своим неистовым лаем заглушал, забивал все слова. Один из жандармов кулаком дубасил в сенечную дверь флигеля.

— Разрешите одеться — попросил Федор.

— Давно следовало, — сказал офицер и пошел к флигелю.

Там. на пороге, появился растрепанный Степан Дичко. Рядом с ним, подымаясь на задние лапы и кусая зубами звонкую цепь, метался Грозный.

Федор одевался нарочито не торопясь, делая вид, что обыск его ничуть не тревожит. Мотя стояла посреди комнаты, глядела исподлобья, зябко набросив на плечи платок. Жандармы ходили мимо, толкали ее локтями ворошили белье в сундуке, пучки лекарственных трав за иконами, гремели посудой на кухонных полках. Потом взялись перетряхивать постели.

— Обязанность же, — брезгливо сказал Федор.

— Чево? — обернулся к нему один из жандармов.

— Обязанность, говорю, — повторил Федор.

— Какая?

— А какая — я не говорю. Сами знаете.

Жандарм еще потыкал пальцами в матрац.

— У этих… нету, — сказал он разочарованно, шаря взглядом по комнате: не пропустил ли чего.

Оба вместе они слазали в подполье, обстучали рукоятками шашек сруб, а лезвиями истыкали землю. Выбрались потные и потянулись к выходу. Хотел выйти на крыльцо и Федор Минаевич. Жандарм остановил его жестом руки.

— Делать тебе во дворе нечего.