Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

— …Бабы, стоит воинский поезд, дожидается. А в поезде едут солдаты. Едут, чтобы в Маньчжурии их убили, а жены остались солдатками. Давайте скорее пути расчищать, все больше вдов и сирот у нас будет. Одних у дворца своего в Петербурге царь расстрелял, а других в Маньчжурию везет убивать. Давайте, бабы, поможем ему. Давайте, пока наши мужчины бастуют, путь-дорогу для новой крови рабочей, для новой гибели расчищать. Пусть не только у вас по пятку голодных ребят ползает, пусть такое же горе еще и на другие семьи опустится. Больше станет солдаток, вдов разнесчастных, и царю ими помыкать будет легче. Пугнул нас жандарм зыком своим, и мы побежали. Вот какие мы, бабы, нашим мужчинам помощницы!..

Она говорила, не давая себе передышки, взволнованно, горячо, и чувствовала, как плотнее вокруг нее становится кольцо женщин, как сталкиваются с глухим звоном лопаты и мотыги, которые они несут на плечах.

— Без денег, без хлеба тяжело нам, бабы, а куда ведь тяжельше знать, что новую кровь рабочую мы царю проливать помогаем. Никто ему сегодня помогать не хочет, только мы одни. Вот мы какие! Вы не слушайте, что я вам говорю, я ведь горя-заботы не знала, муж работает, и сама я бездетная: есть сын у меня, а мне даже поглядеть на него не дают, — разрывайся сердце на части! Это лучше, бабы, лучше, чем глядеть на пятерых! Вы над своими и посмеетесь и поплачете, а мне одно: только плакать. Это легче, бабы! Ведь сердце у матери — камень. За пять лет в тюрьме я забыла, смеются как. Хороша тюрьма, централ, холодная одиночка, хоть опять в нее возвращайся, прямо дом родной. И жандармы вон как любят меня, вон как уважают. Сам Киреев сказал: «Молодец, Коронотова! Иди, работай, предавай своих братьев». А вы меня, бабы, не слушайте. Ничего, что я говорю, не слушайте. Кого слушать? Я ведь не за воровство — за листовки в тюрьме сидела. Каторжница я, политическая! Вот только клейма мне еще на лоб не поставили. Бабы! Чтобы и с вами такого, как со мной, не случилось, чтобы и вам в тюрьму, в централ никому не попасть — предавайте! Вот зайдем за семафор — лопаты в руки, а сами петь зачнем: «Боже, царя храни! Боже, братьев наших убей!..»

Стоном отозвались на это женщины.

— Лизавета! — хрипло выкрикнула ближняя к ней, та, которая корила ее за бездетность. — Замолчи, Лизавета! Души наши ты не трави.

И все вперебой закричали:

— Мы не бесчувственные!..

— Предателями не обзывай нас…

— Нужда-rope гонит…

А чей-то голос звонко и с упреком спросил:

— Коли так говоришь, зачем же ты нас сама повела?

— А затем повела, бабы, — и серые глаза Лизы заблестели радостью, она быстро повернулась на голос, — затем повела, что теперь мы далеко ушли от жандармов — этот один не в счет, что позади тащится, — и теперь нам проще разойтись по домам. Да и лучше нам разойтись после нашего разговора. Коли он душу обжег — крепче запомнится. Так пошли? Пошли по домам, бабы? А?

На минуту женщины словно застыли. А потом:

— По домам?

— Как уйдешь-то?

— Заберут…

И уже вперебой закричали:

— Правду она говорит: предавать не станем!

— Мужики не боялись, ушли!

— Срам, коли мы побоимся!

— Всех не заберут!

—. Говори, Лизавета! Куда нам?

Лиза широко повела рукой:

— А в поле, бабы, в поле! Всяк поодиночке, чтобы не угнаться ему ни за кем.

И все нацело через занесенные снегом пустыри, утопая выше колена в сугробах, побрели в разные стороны.

Жандарм остолбенел, увидя, как неожиданно рас-; сыпалась толпа, женщин по снежному полю.

— Куда? — закричал он.

И понял, что голос его до женщин не доносится, а если и доносится, так все равно они не послушаются его. Он метнулся вправо, влево. За кем бежать? А-ах, изловить бы хоть одну! Да нет, не догонишь по эким сугробам. Он вытащил револьвер, потряс им в воздухе:

— Стой! Стрелять буду! — Но не выстрелил. Приказа стрелять не было.

А женщины расходились все дальше и дальше. Некоторые выбрели уже на твердую, наезженную санями дорогу и рукавицами обметали с валенок снег.

Тогда жандарм стал ругаться злобно, истошно, на чем свет стоит, чувствуя, как дрябнут в ногах мускулы и хочется уйти куда-нибудь за куст, — ему представилось, как будет взбешен ротмистр, как будет кричать на него и скорее всего в кровь разобьет ему морду.

11

Клавдею всю ночь немного познабливало, но к утру отпустило. Только осталась глухота в ушах с каким-то словно бы далеким звоном. Она слышала, как поднялся Порфирий и как разговаривал с Лизой, а потом Клавдею вдруг одолел короткий, но крепкий сон, и вновь открыла она глаза, когда Порфирия в доме уже не было.

«Слава богу, отхлынула хворь. А пойду, морозцем и совсем ободрит».

Она проворно поднялась и сразу же начала собираться в дорогу, надевать на себя что потеплее. Лиза ее отговаривала. Клавдея в ответ только посмеялась:

— Лизонька, да с чего же это я не пойду? Обещалась Порфирию. Надо. А на ходу разомнусь.