Хребты Саянские. Книга 3: Пробитое пулями знамя

Все, кто носил форменные фуражки с кокардами, Лизе представлялись людьми далекими от рабочих. И хотя Нечаев чем-то сразу располагал к себе — только нехорошо, что в лицо он все время заглядывает, — Лиза решила пока не быть с ним откровенной. Поэтому, когда телеграфист снова стал говорить о событиях в Маньчжурии, о смещении Алексеева и едко высмеивать Куропаткина, Лиза замкнулась. Говорила только что-нибудь очень неопределенное. Нечаев это заметил. Щелкнул снизу ногтем по козырьку фуражки и подмигнул Лизе:

— А Порфирий Гаврилович, оказывается, молодец…

— Почему? — невольно спросила Лиза.

— Спросите сами его, — еще более туманно отозвался Нечаев. И прибавил: — Да и вы тоже молодец. Ну, вот и контора.

Начальник участка, инженер, такой же молодой и сухощавый, как Нечаев, и, по-видимому, его хороший друг, принял Лизу приветливо. Дал ей лист бумаги, перо. Сам встал из-за стола, сказал:

— Садись, пиши. Умеешь? А что — я продиктую.

И, одновременно поддерживая с Нечаевым непонятный для Лизы разговор о каких-то новых снарядах, примененных японцами, он стал диктовать ей текст прошения. Лиза волновалась, она никак не могла вспомнить, в каких словах пишется «ять», и забывала ставить твердый знак. Вдобавок плохо слушались пальцы, застывшие на холоде без рукавичек, и буквы получались неровные, будто измятые.

Наконец, прошение было закончено. Игнатий Павлович взял его, прочитал вслух.

— Очень хорошо. Придешь ко мне за ответом через два дня. Ты нигде здесь у нас не работала?

Лиза смутилась. Как ответить?

— Нет еще. Из тюрьмы я недавно, — и сердце у нее екнуло: откажет.

— A-а! За что?

— Она политическая, Игнатий Павлович, — быстро вступился Нечаев. — За хранение нелегальной литературы сидела. Я тебе давеча забыл сказать.

— Угу… — Игнатий Павлович медленно положил на стел прошение Лизы, придавил его каменным пресс-папье, постоял, чертя пером на бумаге какие-то фигурки. — Ну, что же… Приходи за ответом…. как я сказал, через два дня.

И ощущение радостной надежды стало медленно гаснуть, снова появилось прежнее горькое чувство, с каким она в этот день покинула дом Василевых. Тюрьма за плечами, да еще по политическому делу — какая тут может быть надежда? Теперь во всем и для всех это пугало. Но Лиза не подала виду, сказала «спасибо» Игнатию Павловичу, и вышла.

2

Порфирий закипел, когда Лиза рассказала о новом неудачном своем разговоре у Василевых. Крупные желваки заходили на его худых щеках.

— Мать — и не пустить к сыну! Да уже в сколькой раз! Довольно. Хватит. Не принижай себя. Не ходи туда больше. Теперь я сам к ним пойду.

В разговор вступилась было Клавдея. Нерешительно тронула Порфирия за локоть:

— А может, лучше мне бы? По-женски потолковать со Степанидой Кузьмовной. Она ведь ко мне была всегда с добрым сердцем.

Порфирий обернулся. Поглядел на Клавдею с сожалением, качнул головой.

— С добрым? Ее доброго сердца только на бабью слезливость хватает. Ни. за что тебя выгнал хозяин — чем она тогда, помогла? Чем она теперь поможет?

— Так узнаю хоть в крайности, как они думают, — возразила Клавдея.

— Не надо. Ничего не надо. Узнаю сам. Река встанет, приедет Василев, и схожу я сам к нему. — И злая судорога передернула ему губы. — Дай бог только, чтобы там с его женой еще раз мне не встретиться.

Позже, когда все несколько успокоились, поужинали и собрались вместе возле истопленной Клавдеей русской печи, Лиза стала рассказывать о своей встрече с Нечаевым, о том, как он сразу отвел ее к Игнатию Павловичу и тот пообещал принять на работу. Не тая сомнений, спросила Порфирия, хорошо ли он знает Нечаева, почему телеграфист этот заговорил с ней сразу как с доброй знакомой, хотя до того она и видела-то его только каких-нибудь пять минут.

Порфирий неуверенно потер лоб рукой.

— Как тебе сказать насчет Нечаева… — проговорил он, прижимаясь спиной к горячей стенке печи и слегка пошевеливая плечами. — Человек он здесь для всех новый, и понять его путем из нас никто пока не может. А знакомых он себе кругом заводит. И среди рабочих, и среди небольшого начальства. Раз, другой встретится, поговорит, там на квартиру незваный придет, а потом уже, глядишь, как свой здоровается. И необидно это у него получается. Все делает вроде с хорошим расположением. На слова он очень смелый, другой раз прямо до озорства. Подходит как-то на платформе к жандарму и говорит ему: «Ну, братец, беда: Николай скончался. Вот телеграмма». И в нос ему бумажку сует. А у жандарма глаза сразу вот такие: «Господи, да как же мы теперь без царя? Помяни, господи, его душу!» А Нечаев ему строго так: «Что? Ты что это, государю нашему смерти желаешь? Скончался-то не Романов, а Николай Пупырышкин. Вот, видишь, читай: жена его из Черемхова матери своей телеграфирует». И пошел себе. Про бомбы, про взрывы всякие любит рассказывать. «Мне бы, говорит, изобрести такой пистолет, чтобы без звука стрелял и, как наперсток, на палец надевался. Показал на врага пальцем — и готов. Я бы в две недели революцию сделал».