Беседы и суждения, всегда более или менее горячие, переходившие в нескончаемый спор, становились еще более оживленными или, пожалуй, шумными при выходе новой книжки ежемесячного журнала, при каком-либо газетном фельетоне (субботнем в «Северной пчеле») или по поводу новой пьесы, появления известных сценических субъектов, например, итальянских оперных певцов, представлений Рашели, приезда из Петербурга трагика Каратыгина и балерины Андрияновой. В последнем случае сильно разыгрывался наш московский патриотизм: мы ни за что не хотели дать в обиду нашего любимца Мочалова и нашу любимую грациозную танцовщицу Санковскую (старшую).
Сверх ожидания, пьеса принята была сухо.
Случилось несчастие: в 4-м акте у Каратыгина в колене треснули панталоны.
Бешенцов должен был стрелять в орла, но зам'oк испортился, и он никак не мог выстрелить, почему орел, по приказанию Самойлова, упал без выстрела, что и произвело страшный между зрителями смех.
Перед концом пьесы плотник сделал внезапное разрушение з'aмка. Актеры все перепугались, и Брянская, увидев мужа лежащего (который, по пьесе, лежал мертвым), испугалась сильно и с визгом кричала: «Яша, Яша!» (имя мужа). После чего выслан был анонс, что по ошибочном разрушении трагедия кончена быть не может.
В сей день появилась в Петербурге холера.
Было мало [публики], потому что вчерашнего числа был на Сенной большой бунт, разбили холерную больницу. И сегодня то же бы было, но присутствие государя все прекратило.
Сего числа пополуночи умер от холеры славный Рязанцев.
В сей день было больных артистов, и почти все первые сюжеты, семнадцать человек.
Сего числа, в час пополудни, по высочайшему повелению, театры закрыты впредь до окончания холеры. […]
Что сказать про Мочалова? Гадок, мерзок, никуда не годится.
Мочалов был хорош, т. е. он творил хорошее, но, так сказать, не доканчивал, отчего лучшие места пропадали, и зритель был не удовлетворен вполне.
Мочалов представлял какого-то трактирного лакея и, когда он сказал последние слова своей роли: «карету мне, карету!» — то раздался сильный аплодисмент, по которому публика как бы желала скорого его отъезда.
Ну, что сказать? Мочалов был дурен.
Ну что? — про Мочалова говорить нечего: все уже сказано при первых дебютах.
Мнением публики Гоголь озабочивался гораздо более, чем мнениями знатоков, друзей и присяжных судей литературы — черта, общая всем деятелям, имеющим общественное значение, а петербургская публика относилась к Гоголю если не вполне враждебно, то, по крайней мере, подозрительно и недоверчиво.