Христа распинают вновь

— Моя мать была прислугой, — глухо выговорила она наконец, — мать была прислугой, но мой отец — архонт. Кланяться не буду, я молода, приданое у меня есть, найду и получше тебя!

Манольос с силой, до боли, прижал к своей груди кусок дерева.

— Прощай, Леньо, — произнес он, чувствуя, что сердце у него разрывается.

Но как только он произнес это тяжкое слово, то сам испугался и сразу же передумал.

— Леньо, — прошептал он, опустив глаза, — оставь меня на время здесь, в уединении, чтобы я мог принять решение… Если ты меня любишь… прошу тебя!

— Ты любишь другую? Кого? Скажи прямо, и я уйду.

— Нет, нет, Леньо, клянусь!

— Хорошо, когда решишь, сообщи мне; я буду ждать… Но так и знай, могу тебя полюбить на всю жизнь, могу и возненавидеть на всю жизнь. От одного твоего слова это зависит; от одного «да» или от одного «нет» — выбирай!

Повернулась к старухе.

— Эй, тетушка Мандаленья, пошли!

Они спускались по склону. Разгневанная Леньо шла впереди; она ни разу не оглянулась; в ее сердце кипела гордая, господская кровь отца.

Манольос улегся на лавке; посмотрел на обрубок бузины — уже не было никакого желания продолжать работу; пламя погасло, святой образ исчез из души. В сердце не было ничего, что могло бы вновь вызвать это виденье.

Он вошел в сарай, прикрыл кусок дерева какой-то тряпкой, медленно, заботливо, как прикрывают раскаленные угли пеплом, чтобы они не погасли. Он уже не мог оставаться один, ему было не по себе. Он взял в углу пастушеский посох и отправился на поиски Никольоса и овец.

…Солнце заливало гору, ветер стих; тени, словно испуганные, замерли у подножий деревьев. Птицы перестали щебетать, спрятались в листве и ждали, когда спадет зной.

Никольос вдруг почувствовал в себе избыток сил и посмотрел вокруг, словно ища, на что бы их израсходовать. Кругом ни души! Ни мужчины, с которым можно было бы побороться, ни женщины, которую можно было бы повалить на землю. Овцы, ленивые и смирные, улеглись в тени под каменными дубами; с ними возиться — стыдно. Неожиданно показался здоровенный баран — вожак стада Дасос, с толстыми извилистыми рогами, с густой шерстью и тяжелым колокольчиком вожака на шее. Он посмотрел мутными глазами на своих овец, заблеял радостно и протяжно и медленно, с царственным видом продолжал свой путь. Воздух наполнился острым запахом самца — и тогда Никольос вдруг бросился на него, будто разума лишился, и со всей силой несколько раз ударил барана палкой по рогам, по спине, по брюху.

Гордый самец обернулся, но противник не произвел на него впечатления — ни рогов, ни густой висящей шерсти, да и стоял он только на двух ногах, и Дасос мог бы повалить его одним толчком. Поэтому он продолжал прогуливаться среди своих овец, презрительно поглядывая на Никольоса.

Но Никольос пошел за ним по пятам, ухватился за рога и подпрыгнул, собираясь вскочить на него. Тогда Дасос рассердился, тряхнул головой, и Никольос упал навзничь на землю, ободрав локти до крови.

— Ах так, подлец! Ну, я тебе сейчас покажу! — закричал Никольос и вскочил с каменистой почвы.

Он вобрал шею в плечи, нагнул голову, как бы собираясь боднуть, и разбежался; навстречу разогнался и Дасос. Они столкнулись, у Никольоса подкосились ноги, закружилась голова, вместе с нею закружилась и гора, но он все-таки удержался на ногах, схватил с земли палку, снова бросился на барана и начал колотить его, норовя поломать ему рога.

Как раз в это время появился Манольос; засунув два пальца в рот, он свистнул. Никольос повернулся, заметил его, но остановиться уже не мог — разбежался и опять кинулся на барана. Тогда Манольос взял камешек и бросил его в пастушонка.

— Эй, Никольос! — крикнул он. — Ты что с бараном начал драться? Иди сюда!

Ворча и ругаясь, весь в поту, подошел Никольос. Они сели под скалой. От сердитого пастушонка шел пар, отдававший запахом барана; время от времени он посвистывал и швырял камни, желая скрыть свой гнев; внутри у него все горело — ведь Дасос повалил его на землю.

Манольос смотрел куда-то в пространство, пытаясь обрести утраченную безмятежность и возродить в своем сердце тот святой образ, который он вырезал из дерева. Какое вдохновение испытывал он сегодня утром! Он позабыл тогда все свои мучения! Мир словно исчез, и на всей земле остались только он, Манольос, да обрубок бузины. И вдруг теперь померещились яркие губы, послышался женский голос…

— Никольос, сними с пояса свирель, сыграй что-нибудь… Плохо я себя чувствую, Никольос, тяжело у меня на душе, сыграй что-нибудь, чтобы я успокоился!

Пастушонок засмеялся.

— То же самое происходит и со мной, Манольос, — сказал он. — У меня так тяжело на душе, иногда мне кажется, что я не выдержу; играю на свирели, но не успокаиваюсь; вот, видишь, рассердился на барана!

— Ну, какое же у тебя горе, Никольос, ведь ты еще безусый?

— Черт его знает, что со мной! Видишь ли, Манольос, одинок я, совсем одинок, скучно мне! — доверчиво ответил мальчик.

Он достал свирель, положил свои загорелые пальцы на ее дырочки.

— Ты знаешь, что сейчас будешь играть, Никольос?

— Я? Нет. Сыграю, что в голову придет.