Христа распинают вновь

Тем временем старик Патриархеас собрал со всех деньги и наполнил ими ладонь старухи Марфы. И тогда язык у нее развязался, и она им все подробно рассказала. Она говорила и говорила, смеялась, подпрыгивала, изображала агу, сеиза, завывала и хихикала… Поп Григорис перекрестился.

— Пошли, — сказал он, — да будет благословенно имя господне! Вошли мы сюда простыми людьми, выходим героями и мучениками за веру Христову!

— Пошли! — сказал архонт. — Дешево отделались.

— Целую лиру мне стоила вся эта возня, — закричал старик Ладас. — Вот мы выйдем отсюда, тогда я за все отомщу. В первую очередь подлецу Яннакосу. Заберу у него ослика!

Поп Григорис перешагнул порог.

— Завтра, братья, — сказал он, — мы должны справить тайный молебен. Мы вели себя как подобает мужчинам и христианам, мы вышли победителями из страшного испытания, — да будет благословенно имя господне!

— Я заставлю детей, — сказал учитель, — написать сочинение об идеях, мучениях и героизме греческого народа.

Впереди всех, с гордо поднятой головой, стоял поп Григорис и чванился, как козел, вожак стада; за ним — старик Патриархеас, грязный и голодный, потом учитель — такой же гордый, как и поп, ибо проявил героизм и не опозорил своих предков; последним стоял старик Ладас. Он придерживал свои штаны, потому что пояс оборвался и они спадали.

— Эй, Гипсоед! — крикнула горбатая старуха, стоявшая у двери с ключом в руках. — Убирайся! Овдовел ты, несчастный, ага тоже овдовел, — ступай составь ему компанию.

— Пусть сперва выйдут эти важные ослы, — пробормотал седельщик, — я уйду один.

Он сжал кулаки и поднялся.

— Попы, архимандриты, архонты, старосты, учителя — плюю на всех вас!

— Иуда! — не выдержав, бросил ему в лицо поп Григорис и поспешно шагнул к двери.

Панайотарос рванулся было вперед, чтобы схватить его за бороду, но поп успел выскочить и уже шагал по двору. За ним бегом поспешали остальные его товарищи.

Наступил вечер, улицы опустели, крестьяне собрались в своих домах; они ужинали, выпивали больше, чем обычно, отмечая сегодняшний день. Манольос, сеиз, вдова, ага, Юсуфчик, старуха Марфа — эти имена склонялись на все лады в домах. Всюду царило оживление, теперь было о чем поговорить старикам, было о чем посплетничать женщинам, было что послушать и запомнить детям…

Старик Патриархеас сидел за накрытым столом. Он уже умылся, сменил белье, привел себя в порядок, а Леньо бегала по дому взад-вперед, толстенькая, краснощекая, в хорошем настроении. Она уже сварила курицу, приготовила суп с яйцами и лимоном, чтоб старик пришел в себя. Михелис сидел напротив отца и смотрел, с каким волчьим аппетитом тот поглощает еду, обливаясь потом, торопясь восстановить свои подорванные силы…

Он слушал, как старик говорил, смеялся, жевал — и глядел на него с недоумением. «И это мой отец, — думал он, — вот это и есть мой отец…»

— Дешево мы отделались, — говорил архонт с набитым ртом. — Теперь, когда я повидал Харона, Михелис, я понял, что такое жизнь… Не нужно терять времени, сын мой, нужно есть, пить, веселиться, чтобы успеть… Подумай только, если бы я не спасся, кто бы ел эту курицу!

А Михелис смотрел на него молча и думал: «Это и есть мой отец… Это и есть мой отец…»

И поп Григорис тоже блаженствовал, сидя у себя во дворе, в тени виноградных лоз. Он тоже ел и пил. Веял приятный летний ветерок, сладко пахло базиликом и жасмином; кот, мурлыча, терся о ноги хозяина. А Марьори стояла с кувшином вина в руке и угощала своего отца; и от радости слезы катились по ее бледным щекам.

Архонтский поп пил, ел и бахвалился:

— Ни на секунду я не испугался. Я вел себя как вожак, как достойный представитель бога в Ликовриси. Я храбро говорил с агой, я защищал христианство, в тюрьме держался твердо и стойко и был готов встретить смерть… Ты должна, моя Марьори, гордиться своим отцом…

И старик Ладас сидел на лавочке у себя во дворике, босой, без пояса, жевал, как всегда, ячменный хлеб, изредка бросая в рот маслину, и подробно рассказывал своей жене Пенелопе, что он делал, что с ним делали, что он говорил, что ему говорили и во сколько обошлась ему вся эта история…

Он тяжело вздохнул и, обозлившись, вошел в дом. Открыл ящичек, вынул расписки и поднес их к лампе. Поплевал на пальцы и начал перелистывать — кто и сколько ему должен, когда заканчивается срок и какая прибыль получается. Остался доволен подсчетами и ухмыльнулся.

— Завтра утром, Пенелопа, я за все отомщу. Я вырвался прямо из пасти Харона и теперь, когда я спасен, не дам поблажки никому. Я тебе должен, ты меня уничтожь, ты мне должен, я тебя уничтожу, — нужно торопиться! Что скажет твоя милость, Пенелопа?