Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

Магдалина молчала. Братчик видел только глаза, печально и умоляюще смотрящие на него сквозь щёлочку в капюшоне. Молчала. И с каждым мгновением всем членам наиподлейшего синедриона делалось всё неудобнее и неудобнее.

— Любопытно, почему это вы взяли её свидетелем и, вопреки своему обычаю, не привлекли к делу? — шёпотом спросил у Босяцкого Устин.

— А вы что, хотели бы иметь столь сильного врага, как новогрудский воевода? Так вот, она без нескольких дней его жена.

— Мартела Хребтовича? Он что, овдовел?

— Почему Мартела? Радши.

— А Мартел?

— Отправился к праотцам.

— Как это так?

— А так, — улыбнулся Босяцкий. — Поехал пить к врагам «кубок перемирия», а ему взяли и проломили череп.

— Чем?

— Да «кубком перемирия» и проломили.

— Славянская дипломатия, — вздохнул Устин.

Братчик видел глаза и понимал, что она и прийти сюда согласилась, только чтобы посмотреть на него. Сердце щемило. Многое бы он отдал, лишь бы она не мучилась так за него.

Молчание длилось. Лотр повторил вопрос.

— Нет, — отрезала она.

Отвязалась, чтоб на него смотреть.

— Чертил ли знаки и пентаграммы, отпугивающие дьявола, на дверях мест, являвшихся излюбленным его приютом, как то: дома мудрствующих, дома поэтов, не пишущих псалмов и од, могилки самоубийц, мечети, синагоги, разбойничьи притоны, дома анатомов и философов...

— Церкви и костёлы, — вставил Христос.

Он хотел дать понять Магдалине, что знает, какой удел его ждёт, мужественно глядит в глаза будущему и не жалеет ни о чём.

— Оскорбляет Бога! — загорланил Жаба.

— Знаю одно, — проговорила она. — Измучили вы тело моё и душу. Силком толкнули к нему. А я меньше всего хотела бы ему вредить. А за прошлое прошу у него прощения.

«Боже, она ещё хочет укрепить моё мужество! Дорогая моя! Добрая! Бедная!».

— Чертил или нет?

— Нет.

— Понятно, — обрадовался иезуит. — Он сам сказал: «Церкви». Он, значит, не чертил на их дверях знаков, отводящих Сатану. Пиши: «Церкви Божьей от Сатаны не оборонял, проникновению Сатаны в неё не препятствовал».

— А зачем? — спросил Христос. — Он, Сатана, давно уже там. И если уж ставить знаки на церковных дверях, то ставить их изнутри. Чтоб не вырвался Сатана вовне.

— Отвечай, женщина, что знаешь ещё? — спросил Лотр. — Не видела ли на плече этого сатанинского отродья след когтя, а на лопатке — след от огненного копья, которым сбрасывало его в пекло небесное воинство?

— Нет.

— Что можешь сказать про него?

Женшина выпрямилась и вздохнула:

— Что? Хотели слушать? Так слушайте.

Она смотрела на него.

— Никогда, никогда в жизни я не видела лучшего человека. Потому вы и судите его. А на его месте стоять бы вам. Всем вам... Братчик, слушай меня и прости. Я выхожу замуж. За эту твою силу на паскудном сём суде я ещё больше люблю и обожаю тебя. Но я выхожу замуж. За сильного человека. За того, кто позволит мне делать всё. Потому и выхожу. Я не могу избавить тебя от муки и смерти, не могу дать своего тепла, да оно и не нужно тебе. Прости. Но зато я могу дать твоей душе на небе наслаждение справедливой мести. Они ещё не знают, какого врага нажили себе. Последнего. Заклятого. Такого, что ни на минуту, даже во сне, не забывает о своей мести.

Молчание.

— Умри спокойно, сердце моё, свет души моей, лучший на земле человек. Не жить тебе в этом паршивом мире. Добрым — не жить.

— Это не вечно, — яблоко стояло в горле у Христа, тесня дыхание. — Спасибо тебе. Я люблю тебя.

И тут женщина вдруг упала. Словно подсекло ей ноги.

— Прости. Прости. Прости.

Она поползла было на коленях. Два стражника подхватили её под руки, подняли, повели к дверям. На пороге она собралась, выпрямилась.

— За эту минуту моей слабости они заплатят стократ. Они умрут, Братчик. Клянусь тебе, Юрась. Умри спокойно.

Он не хотел слушать дальше и не слушал. Всё остальное было не важно. Допрашивали богатых торговцев и магнатов, допрашивали хлебника с рыбником. И он слушал и не слышал, как они трындели, что он хотел разрушить храм Божий, что подрывал торговлю, что замахнулся на шляхту, магнатство, Церковь и порядок. И что не ценил пот тружеников, раздавая всем поровну хлеб, а тогда кто же захочет работать, чтобы иметь больше?

И рыбник говорил, что он подрывал устои державы. А хлебник говорил, что он учил против народа и закона. И что закон — это вы, славные мужи, но народ — это мы. И спрашивал, на что может надеяться этот «Христос», опоганив народ и причинив ему вред. И говорил, что народ требует смерти.

Он почти не слышал этого. Лицо Магдалины плыло перед его глазами. Слова её звучали в ушах. И он впервые подумал, что если бы не его любовь, то нужно было бы признать, что она, по крайней мере, не хуже, чем Анея.

Но поздно было.

— Поскольку соучастников на предыдущей пытке выдать отказался, смерти повинен, — объявил Комар.

— По-богохульному утверждал, что он Христос, — сказал Босяцкий. — Достаточно и этого.

— Тяжеловато мне решить сей вопрос, — разглагольствовал Жаба. — Умер Христос, а говорят, что жив. Какой-то Христос умер, о котором говорят, что он жив.