Христос в Куэрнаваке

— Ну, пусть даже так — но ведь теперь не средневековье. Мы живем в эпоху антибиотиков, в век чудодейственных лекарств и чудодейственных методов лечения. Неужели же ничего нельзя сделать?

— Да, ничего нельзя сделать, — сказал он угрюмо, складывая инструменты в автоклав. — Это вы там, у себя, живете в век антибиотиков и тому подобного. А здесь еще во многом царит средневековье. Вы попросту сентиментальничаете, и я даже не убежден, что это вполне искренне.

— Теперь вы решили говорить мне обидные вещи?

— Ничего подобного. Но я здесь живу и работаю. А вы расчувствовались, повстречав индейского пеона верхом на осле и увидев, что его больная дочка хороша собой — что, кстати сказать, не редкость среди мексиканок. И вы говорите так, словно я мог бы вылечить эту девочку, но не хочу.

— А вы можете? — настаивал я.

— Нет, не могу. Во-первых, у нее очень тяжелое заболевание почек. Одну почку необходимо удалить, и даже если бы это было сделано, еще вопрос, можно ли подлечить другую настолько, чтобы она справилась с двойной нагрузкой.

— Но, значит, есть все-таки шанс? Вот вы же сами сказали.

— Ничего подобного я не говорил. Не выдавайте, пожалуйста, своих мыслей за мои слова. Откуда ее родители возьмут деньги на операцию, когда им нечем даже заплатить мне за визит? С вас я беру пятьдесят песо, а для них и один песо — деньги, операция же должна стоить две тысячи — только операция, а ведь есть еще расходы на дорогу до Мехико и на жизнь там, не говоря уже о всяких дополнительных тратах — на больницу, на лекарства, на наркоз и черт его знает на что еще. Да и неизвестно, согласились ли бы они на операцию, тем более такую серьезную.

— Само собой разумеется, согласились бы. Ведь это может спасти жизнь их ребенку, которого они так любят. Отец мне говорил, что она у них единственная.

— Нет, это вовсе само собой не разумеется, — почти со злостью сказал Серенте. — То, что каждому нормальному человеку ясно, то gringo[2] непременно поставит с ног на голову. Не сердитесь, я не хочу говорить ничего обидного, я только зол на самого себя и на тот мир, в котором я живу. Я вас очень люблю и уважаю, но вам свойственны все худшие недостатки ваших соотечественников, а из этих недостатков едва ли не самый невыносимый — глубокое убеждение, что все на свете рассуждают так же, как рассуждаете вы. Вам пятьдесят лет внушают, что операции благодетельны даже тогда, когда они не являются необходимыми. Но для бедняков, для простых людей, которые и больницы-то никогда в глаза не видели, в операции есть нечто страшное и отпугивающее. А если больной после операции умирает, они воспринимают это как убийство. Да что говорить, это все равно исключено. У родителей девочки нет денег.

— Я бы мог дать им эти деньги…

— Вот как? Черт возьми, может быть, вы дадите денег еще сотне моих пациентов, которые не менее остро нуждаются в немедленной операции? Может быть, вы себя провозгласите господом богом и будете судить, кому жить, а кому погибнуть? Или, может быть, ваши соотечественники сделают из этого новую увлекательную игру вроде лотереи: определять, кто из мексиканцев заслуживает того, чтобы остаться в живых…

— Послушайте, Серенте, это уже ни к чему…

— Да, вы правы. Простите меня. Но неужели вы думаете, что я бесчувственный чурбан? Ведь я тоже видел этих людей — и отца, и мать, и девочку. Только, разумеется, я напрасно устроил эту сцену вам. Сам не знаю, как так получилось. Вы поймите, ведь мне с этим приходится сталкиваться изо дня в день, изо дня в день, и не только мне, но любому врачу здесь, в Мексике. Но я больше не буду вас мучить, и так уж довольно.

— Ничего вы меня не мучите. Я понимаю.